на аппарате ИВЛ, шанс слезть с него резко уменьшается. Мне кажется, я могу диагностировать ковидное поражение легких даже во сне (впрочем, все происходящее иногда кажется мне дурным сном). Это какой-то порочный круг: если ты не можешь дышать глубоко, то дышишь быстро. Однако делать до 30 вдохов в минуту можно не так уж и долго, силы кончаются моментально. Если ты не можешь дышать, то отключаешься. Если ты в отключке, то не можешь защитить свои дыхательные пути, чтобы дышать свободно. В итоге тебя интубируют.
Мы даем этомидат и сукцинилхолин, перед тем как вставить ларингоскоп в горло, и какое-то время вентилируем легкие пациента с помощью мешка Амбу, потому что подключить больного к аппарату ИВЛ можно не сразу. В идеале нужно, чтобы пациент был в сознании: мог открывать глаза и выполнять простейшие команды. Проблема в том, что у ковид-пациентов настолько низкий уровень кислорода, что они начинают бредить. Их приходится погружать в глубокий сон для контроля дыхания и того, чтобы они не боролись с аппаратом ИВЛ. Мы вводим им пропофол, дексмедетомидин или мидазолам, а также даем какой-нибудь кетамин для успокоения плюс анальгетики типа гидроморфона или фентанила для обезболивания. Вдобавок ко всему, если пациент беспокойный, мы обездвиживаем его с помощью бромида рокурония или безилата цисатракурия, чтобы он не пытался дышать через разрез в трахее и непреднамеренно не навредил себе. Целый коктейль лекарств… ни одно из которых на самом деле не борется с ковидом.
Боже! Я бы все отдал за то, чтобы узнать, как прошел твой день. О чем ты думаешь. Скучаешь ли по мне так же сильно, как я скучаю по тебе?
Надеюсь, что не скучаешь. Надеюсь, что, где бы ты ни была, тебе там лучше, чем нам здесь.
На следующее утро, едва открыв раздвижную стеклянную дверь перед выходом на пробежку, я чуть не врезаюсь в Габриэля. В руках у него большая картонная коробка с овощами и фруктами, некоторые из них даже кажутся мне знакомыми. Я уверена, что это сон, пока он не протягивает руку, чтобы поддержать меня.
– Это тебе, – говорит он.
Я не знаю, что ответить, но беру у него коробку.
Он проводит рукой по волосам, отчего те встают дыбом.
– Это я так пытаюсь извиниться, – добавляет он.
– И как, получается?
Два ярко-красных пятна вспыхивают на его щеках.
– Вчера я не должен был… обращаться с тобой так.
– Я всего лишь хотела помочь Беатрис.
– Я не знаю, что мне делать. Я не подозревал, что она режет себя… пока ты не сказала. Даже не знаю, что хуже: то, что она намеренно причиняет себе вред, или то, что я этого даже не заметил.
– Она скрывает следы от порезов, – отвечаю я. – Беатрис не хочет, чтобы кто-нибудь знал.
– Но… ты ведь как-то узнала.
– Я не психолог. Здесь есть кто-нибудь, с кем она могла бы поговорить?
Габриэль качает головой:
– Быть может, на материке. У нас на острове и больницы-то нет.
– Тогда тебе самому следует поговорить с ней.
Он виновато отводит взгляд.
– Что, если разговор со мной заставит ее сотворить с собой… нечто похуже порезов?
– Не думаю, – медленно начинаю я. – В школе я знала одну девочку, которая занималась чем-то подобным. Я хотела помочь. Школьный психолог предупредила меня, что, если я побеседую с ней, она вряд ли будет резать себя чаще или… сильнее… но это может помочь ей встать на правильный путь.
– Беатрис не хочет со мной разговаривать. – В голосе Габриэля слышится горечь. – Любые мои слова ее только злят.
– Думаю, она сердится не на тебя. Думаю, она злится на… – я обвожу рукой пространство рядом с собой, – все это. Внешние обстоятельства.
– Она рассказала мне о замке из песка, – склонив голову набок, вдруг сообщает Габриэль. – О людях, которые создают произведения искусства… из мусора. – Он откашливается, прежде чем продолжить. – Она не перекинулась со мной и парой слов зараз с тех пор, как вернулась на остров неделю назад, но прошлой ночью она не умолкала, защищая тебя. – Он ловит мой взгляд. – Я скучал по голосу своей дочери.
Из всех извинений это попадает точно в цель. Габриэль смотрит на меня так, словно хочет сказать что-то еще, но не знает, как это сделать. Я отступаю на шаг и перевожу взгляд на коробку в своих руках.
– Многовато для меня одной.
– Это урожай с моей фермы, – поясняет Габриэль, а затем добавляет с чем-то похожим на усмешку: – Раз уж я не могу достать тебе банкомат.
В растерянности я вновь поднимаю на него глаза, а затем смеюсь:
– Здесь всем до всего есть дело?
– Типа того, – отвечает Габриэль, пожимая плечами. – Лучше овощи и фрукты не оставлять на жаре, – советует он, а затем раздвигает двери моей квартирки, чтобы я могла занести коробку внутрь.
Я осторожно ставлю ее на кухонный стол. Быть может, стоит вновь затронуть тему Беатрис? Еще вчера я считала, что девочка ищет убежища от тирании отца, а сегодня я уже в этом не уверена. Либо Габриэль – величайший актер в мире, либо сбился с пути так же, как и его дочь.
Он замечает на кухонном столе коробку с туристическими открытками.
– Зачем они тебе? – спрашивает Габриэль.
– Это что-то вроде запаса бумаги. Я пишу на них письма своему парню.
– Что ж, – кивнув, замечает Габриэль, – по крайней мере, они годятся хоть на что-то.
– Кстати! – внезапно спохватываюсь я. – Подожди минутку. – Я бросаюсь в спальню и возвращаюсь со стопкой аккуратно сложенных очень мягких футболок, которые я позаимствовала на время. – Я бы ни за что не надела их, если бы знала, что они твои.
– Они не мои. – Габриэль даже не пытается забрать их у меня. – Можешь их сжечь. – Он смотрит мне в глаза, затем вздыхает. – Моя жена любила в них спать. Я не против того, чтобы ты их носила. Просто… я как будто увидел призрака.
Слово «жена» в его устах режет слух, словно острое лезвие.
Внезапно он наклоняется к ножке стола и проверяет, как сильно она расшатана.
– Мне следовало починить ее до того, как ты въехала.
– Ты ведь не знал, что я стану тут жить. И изначально ты этому совсем не обрадовался, насколько я помню.
– Возможно, я судил… как там обычно говорят?.. о книге по ее суперобложке?
– Просто по обложке, – с улыбкой поправляю его я.
Я вспоминаю о том, как Габриэль издевался надо мной из-за того, что я туристка, американка. Я чувствую, как во мне закипает гнев, но потом
