кудри.
– Ты меня задушишь!
Маленький коварный гвоздик карябал живот. А девочка по-прежнему пахла топленым молоком!
– Ну, все, на ногах?
– Да.
Она вывернулась из забывчивых рук:
– Я уезжаю.
– Когда?
– Зашла проститься…
Я очнулся на мосту, следуя за ней почти равнодушно. В глубине ручья покачивались желтые водоросли. Под ивами золотился туман от солнечного разлива.
Опоры моста проткнули отражение розовых облаков на воде и ушли куда-то вбок: казалось, что у них подогнулись коленки…
1
Мне уже двенадцать лет, мама получила отдельную квартиру от Моторного завода.
Окраина города, панельный дом в белой «шубке» из мраморной крошки.
Переехали осенью; шли дожди, на дорогах рыжая топкая глина, засасывающая ботинки. А на старой квартире бросили сундук с игрушками…
Сквозняк окраины я почувствовал зимой.
За лесополосой из кленов и тополей начинались совхозные поля.
Порывы ветра по обледенелой дороге сносили мимо подъезда одиноких ребятишек, как воздушные шарики. Возвращаясь из школы, мы сцеплялись друг с дружкой, задыхаясь от пурги, и шли упрямой шеренгой на полусогнутых ногах к торцу дома, где ветер бросал нас и крутился белой юлой для собственной забавы.
В морозные дни, когда город погружался в сизый туман и отменяли занятия в школе, мальчишки из нашего дома ходили в парк ловить птиц на подсадную синицу.
Морозный скрип от валенок отражался эхом от панельных стен. По белым дорогам кутались в сизый дым редкие машины.
На лицах прохожих сводило губы от затаенного дыхания. Звенели трамваи промерзшим нутром; искрились дуги, сбрасывая снежные нити с проводов. На остановках танцевали студенты в скользких ботиночках.
В парке на деревьях густой иней.
У рыжего солнца белые реснички. На коренастых яблонях припудрена мелкая россыпь бордовых ранеток.
Мальчишки ставили клетку под кусты сирени. Синица испуганно билась крыльями, хваталась клювом за проволочные прутья, карябала фанерное дно и выбрасывала семечки на снег.
Спрятавшись под высокой елью, мы наблюдали за клеткой. Помню, мы быстро продрогли. От нечего делать вынули из карманов газетные свертки. В них сухари, лук и чеснок. Так научил один мальчик, его отец работал художником на вокзале и был на «снегоборьбе»: вернулся пьяный, мол, замерзало все, кроме лука и чеснока!
Холодными пальцами я развернул тетрадный листок с солью, прижав варежку подбородком.
– Поджечь собрались?! – послышалось с дорожки.
За спиной возникла каракулевая шапка пирожком.
– Не… мы птичек ловим!
– Так я и поверил!
Мужик недоверчиво покачал головой и поплелся дальше. Его подошвы нещадно скрипели, за спиной вихляли ржавые санки, нагруженные пачками газет.
Мальчишки проводили «пирожок» с досадой:
– Спугнул ведь снегиря!..
В глубине парка виднелись пихты – в снежных рюшках – они влекли меня больше, чем замерзшая птица. Под густыми ветками притаился домик сторожа, с треугольной крышей. В морозной тени рано засветилось окно.
Крошечный свет напоминал деревню, где каждый огонек на счету! И каждое окошко – словно золотая горошина, накрытая периной снега. А в городе чем больше зажигают вечерних огней, тем неуютней становится на улице.
Но главное – из трубы домика шел дым – сладковато-елейный, как в церкви. Сторож носил и сжигал в печке новогодние елки, брошенные у подъездов…
Возвращались мы без добычи, очень замерзшие.
Мимо проехала ремонтная машина с синей будкой, из короткой трубы вился дымок, пахнувший шкварками. И нам тоже хотелось жареной картошки.
Со стороны заводов неслись трамваи: люди висели на площадках открытых дверей. От ледяного ветра трепыхались завязки ушанок. На остановках черная короста сомкнутых тел ломалась, выпуская из глубины трамвая тепленьких пассажиров. Кто-то шустрый протискивался на их место, короста опять смыкалась, люди прятали лица под мышки соседей.
Ранние фонари горели в морозной мгле пушистыми шарами, и от тусклого их света становилось все холоднее.
Красный шар солнца поспешно зарывался в грязно-розовый дым от заводских труб. Сонно «зевали» окна верхних этажей.
2
Получив новую квартиру, мама поставила цель – дотянуться до той жизни, какой жила в Германии. Мы должны были доказать всем, и особенно «тем, кто нас бросил…».
А в новом дворе жили новые люди.
Дети выносили мусорные ведра: попадались фантики дорогих конфет, косточки из абрикосового компота, сухие корки хлеба, захрясшая манная каша. Был отдельный бак объедков, говорили, что это для свинарников и что началась какая-то «продовольственная программа».
Путь к нашему благосостоянию лежал через унижения.
Помню, мы ходили на мясокомбинат «отовариваться» по знакомству с какой-то тетей. Стаи ворон кружили над красными мрачными корпусами. В воздухе стоял кислый мясной дух. Даже облака в желтой сукровице. Мы зашли со двора, в тесный закуток. Заняли очередь – все из «блатных», с сумками и мешками. На уровне моих глаз короткий приступок, обляпанный ворсинками мяса. Мама подала бумажку с фамилией, я подставил рюкзачок – из маленького окна выпали, с тупым шлепком, свиные ребра.
Обратно к остановке идти было тоже стыдно.
Тропинка узкая с кровяными пятнами – двум встречным не разминуться…
Трамвай резко звонил на кольце нерасторопным мешочникам, замедляя ход. Я поднял взгляд и увидел в окне женщину в черной шапке-таблетке. На лимонно-сером стекле отражались ветки, мутно-красная стена с заснеженными парапетами. Темные глаза смотрели отрешенно и будто бы свысока! Она кого-то напоминала… В трамвае я занял место подальше от красивой женщины, но даже спина в синем пальто и воротнике из чернобурки выказывала свое презрительное удивление. Было стыдно за кислый запах из рюкзака.
Под ванной хранился маленький топорик с рассохшимся топорищем. Скользкие ребра я рубил на балконе, и каждый стук, казалось, резонировал по всему двору; но выносить на улицу было тоже стыдно. Мясо «на всю зиму» хранилось в большом железном баке на балконе. В мою обязанность входило подсыпать свежего снега, чтобы оно «не заветрилось».
В это время я увлекся рисованием: копировал женские портреты карандашом. И начал с «Незнакомки» Крамского, вспоминая пассажирку трамвая, красную стену мясокомбината и черных ворон в небе. У обеих женщин было схожее равнодушие во взгляде и та же брезгливость к окружающей жизни. Но главное – грация позы. В портрете много воздуха, музыки и весенних звуков! Эта первая рисованная женщина поразила своей ухоженностью, беспечностью, неприступностью и еще какой-то облюбованностью. А белое страусовое перо! Точно такое же носила мама в Германии. Теперь оно, сильно сплюснутое, хранилось среди писем и фотографий отца.
Листочки с рисунками я прятал в шкафу за книгами и тайно дотрагивался до вакханок карандашом и пальцами в ретуши, с той же заботой и забытым стыдом, с каким открывал мясной бак.
Оказывается, странные встречи и непонятные жесты в моей памяти продолжали