страдальческая мелодия. С деревенским упорством, оставаясь верной первопутку женской тоски:
«я у залёточки – характер вызнала!»
В том возрасте я искал отцов среди знаменитых актеров. И однажды выбрал Василия Шукшина. За его роль вора. Потому что он был кругом виноват, особенно перед матерью. Наши горести были схожи тем, что их вовремя не уняли.
Подруга с рынка чихнула, сведя глаза к переносице. Засмеялась:
– Это у меня не от простуды. А, как раз, наоборот, от другой напасти!..
Она с трудом достала из кармана брюк помаду, похожую на охотничий патрон:
– На, дарю!
– Не надо…
– Бери! Семечек мне привезешь, приворотных!
«Невеста» запела: «Как взять себя в руки, скажите вы мне?» Нет, не для нее – ставить ловушки душе! Уж лучше совершить «грех» в песне, чем в жизни. «Женат на подруге, а ходит ко мне…» — увязались подруги, не любя, не жалуясь, не страдая.
Рыжая сжала пухлый кулачок, налившийся кровью:
– А мужиков только помани! Я вот только подвинусь на стуле, глядь – уж примостился кто-нибудь! – Сережка! – позвала она. – Садись рядом!
От нее пахло горячим пластилином; женщина взяла меня под тяжелое крыло. Выпила, держа рюмку левой рукой, на верхней губе заросились темные усики. Полные бедра и другие места, которые я уже пробовал у вакханок с репродукций, оказались на самом деле жесткими. Особенно в сравнении с тем, что я испытал в игре «третий лишний».
Возникло странное ощущение: что мама и ее подруги тоже играли. Они выбирали и становились за кого-то – в своем круге, именуемом взрослой жизнью.
– Ой, котенок! – всплеснула «невеста» руками.
– Где кошка? – всполошилась мама.
И уже крикнула:
– Сережа, ты опять принес?..
Конечно, это не так, и кошка тут ни при чем. Просто мама хочет встряхнуться, быть в центре внимания. Как эта женщина с тихой улыбкой:
– Его в избе мыши заедают! Обещала вот котенка привести…
Говорила она отрывисто, будто воздуха ей не хватало – вольного, любовного.
От ее счастливого голоса веяло горчинкой, и женщины как бы поперхнулись за столом: «Не берут старую кошку!»
– И ластиться будет, да привычки не изменит!
– Так что? Куда ж нам теперь?..
Они опять развеселились; я заметил, что взрослым доставляет удовольствие вторгаться в пограничное сознание ребенка. Гадать или обманываться тем, что мальчик еще не понимает. А может таким образом проверять свою искренность на детскую неискушенную душу.
Уловив мою скованность, мама сказала:
– Включи нам что-нибудь…
В книжном шкафу хранились старые пластинки, в бумажных конвертах с потрепанными углами. Торшер на бронзовой ножке уронил желтый круг на пластинку, отделив светлый полумесяц от черного диска. Звучали могучие аккорды вальса, заставляя меня стоять почти смирно.
«Повезло тебе, Варя!» Мама смотрела на покосившийся торшер: «Не имел другого примера…»
И так хотелось быть кому-то преданным. Быть сыном полка русского вальса!
6
А на кухне уже звучали знакомые позывные. Я садился у окна, и слушал «Встречу с песней».
В эти минуты наш двор казался мне особенно уютным. Дети катались на велосипедах: рыжей белкой крутились на спицах последние лучи солнца. С остывающих крыш слетались голуби к мусорным бакам, широким взмахом крыльев помогая дворнику сметать мелкий сор.
За столиком, обитым жестью, собрались мужики. Играли в домино. Иной раз лупили так, будто озвучивали перестрелку! Но чаще – как равномерный бой часов, отсчитывающий всему двору вечернее время. А уже в потемках – шум нового замеса – напоминал морской прибой по влажной гальке.
Передача по радио напоминала «стол находок». Только приносили и честно отдавали сюда потерянную любовь. Ведущий Виктор Татарский представлялся мне добрым старичком, что день ото дня разыскивает кому-то дорогие воспоминания. (Оказалось, что тогда он был молодым человеком!)
В письмах люди признавались, что помнят и ждут кого-то, часто задаваясь вопросом: «Скажите, почему, нас с вами разлучили?..»
Многие песни я хорошо знал. И был счастлив, что накопил в душе уже свои воспоминания: «Ты у меня одна заветная…» – представлял старую яблоню у колодца, шершавый ствол. Когда обнимешь его в морозный вечер и долго глядишь, как на промерзшем небе леденеют звезды.
«Ночью нас никто не встретит, – обещание цыганки, – мы простимся на мосту!» — мне виделся мостик перед знакомой калиткой, и отражение лица черноволосой девочки. Ее улыбку сносило течением, запутывая в прибрежной траве, но еще долго оставалось на воде светлое пятно, с какой-то милой утренней пропащенкой…
Слушая чужие признания, я не понимал: как можно отдать то, что было так дорого? А еще оставалась тайная надежда, что однажды прозвучит письмо отца, пусть без фамилии и без обратной связи. Пусть в безымянном месте, на мосту через неизвестный ручей он вспомнит, как подошел когда-то и произнес маме: «Я приехал ради вас». – «Догадываюсь». – «Буря прошла над моей жизнью. Сейчас у меня нет ничего, с вами я обрету дом и покой…»
Раньше упорство мамы было безбрежным и глубоким, теперь – обмелело, как озеро с лечебной грязью. Она редко садилась за пианино и давно не пела романса про осенний сад, в котором тайно встречалась с отцом.
Во дворе стемнело. Костяшки стучали осторожно. Мужики долго разглядывали белые точки на черном домино и приставляли одну к другой – словно хотели повторить созвездие над нашими головами.
1
Артистки в красных сарафанах вошли в комнату плоскостопной походкой, как у беременных. Полные женщины расправляли складки на бедрах, худые сжимали в ладонях сукно и ёрзали им по талии.
На подоконнике лежали связки подарочных книг для ветеранов. Солидная дама из профкома (я уже различал градацию партийных и прочих начальников) в бордовом платье – напоминала бесцеремонный театральный занавес.
Взглянула на книги:
– «Двенадцать стульев»?
– Да, восемь экземпляров, – ответила ей женщина с огромной прической на голове. – Один еще… слегка помятый!
– Помята чья-то там краса, – пропела бордовая дама. – Положите пока снизу.
Мама подвела меня к баянисту:
– Вот мой сынок!
Баянист Яша барабанил пальцами по безголосым кнопкам. У него лицо фокусника: всякий лепет превратит в сознательное пение!
– Ты слова не забыл?
– Нет.
Мама сказала так, чтобы услышали все:
– Знает все военные песни! Никто не учил, сам запомнил!
Женщина из профкома кивнула небрежно: мол, надо же, хороший мальчик! – мельком глянула на меня, – не притворяется ли?
А женщина с высокой прической нахмурилась. Ей не понравился громкий голос мамы.
Забежал черноволосый парторг Ваня: проверить, все ли готово. Он щелкнул пальцами и нагнулся над стопкой книг, засветив на затылке лысину. На ней виднелись грязные разводы от краски, но никто не решался сказать
