Какой-то особенно противный, удушливо-сладкий запах распространился по комнате.
– Я думал, что пахнуть будет хуже! – воскликнул один офицер.
– Действительно, карболка благоухает куда ядовитее!
– А это что же за средство, доктор? – вмешался третий офицер.
– Новое средство, господа, – усмехнулся Бирон. – А теперь посидите спокойно… так полагается! – предложил Бирон, а сам незаметно всунул себе в обе ноздри куски ваты…
– Ах! – послышался испуганный голос одного из офицеров. – Что это со мной? Мне дурно!.. Голова кружится.
Он хотел вскочить, но не мог – точно какая-то непреодолимая сила властно парализовала его ноги. Он хотел крикнуть – но не мог: голоса не было.
– Что… что с тоб… с тобой?.. – попытался подняться другой, чтобы прийти на помощь товарищу, но, едва приподнявшись, он так же бессильно опустился на стул, причем его глаза сомкнулись, а по всему телу пробежали судороги.
Часовой как стоял, так и свалился на пол.
Путь был свободен. Бирон помчался к своей Анне Ивановне.
После чудесного появления несчастной баронессы Клюгенау в замке старых Кетлеров герцогиня Курляндская совсем преобразилась. Изнывавшая дотоле от скуки, так как с ней не было Бирона и «иного какого развлечения», Анна Иоанновна вдруг нашла живой предмет, на который могла изливать избыток «нежности» своей души, отравленной желчью, или – как она любила выражаться – «печеночной горечью». Она окружила Клюгенау самым внимательным уходом, в котором та уже, собственно говоря, и мало нуждалась, так как находилась в последнем градусе скоротечной горловой чахотки.
Неизвестно, что заставило ожесточившуюся Анну Иоанновну столь милосердно отнестись к своей сопернице, но она поместила ее рядом со своей спальней и находилась при ней безотлучно.
Доктор ее светлости два раза навещал страдалицу. Он первый и признал в таинственной гостье замка блестящую баронессу Эльзу фон Клюгенау.
– Как?! – отскочил он от ее кровати. – Это вы, баронесса?
– Да, я… Но ради Бога, тише, доктор!.. Здесь никто не должен знать, что эта умирающая женщина – изгнанная и сосланная гофмейстерина.
Слезы выступили на глазах доктора.
– О, бедная, бедная баронесса! Что они сделали с вами!.. – невольно вырвалось у добряка. – Какое варварство!..
Клюгенау попыталась было ответить что-то, но не могла: припадок страшного кашля потряс ее грудь, плечи.
– Я скоро умру, доктор? – спросила она, отдышавшись.
Доктор отвернулся и пробормотал:
– Бросьте думать об этом, баронесса! Я вылечу вас, поставлю на ноги…
Печальная улыбка тронула бескровные губы умиравшей.
– Не надо утешений, мой добрый доктор! – сказала она. – После того, что я перенесла, смерть для меня – улыбка счастья.
В эту минуту в комнату вошла Анна Иоанновна.
– Ну что, доктор? Как поживает наша больная? – громко спросила она.
Она только что отобедала и потому была весьма изрядно возбуждена. Привыкшая и всегда пить довольно неумеренно, Анна Иоанновна на этот раз постаралась особенно. От нее несло запахом вина и ее излюбленными духами (мускусом). Своей огромной, пышной фигурой она заполнила пространство небольшой комнаты.
– Эта почтенная дама очень серьезно больна, ваша светлость, – угрюмо ответил доктор.
– Это не прилипчиво? – опасливо спросила будущая императрица.
– Нет, не беспокойтесь: вашему драгоценному здоровью не угрожает ни малейшая опасность.
Умирающая баронесса опять закашлялась. Анна Иоанновна склонилась над ней и охватила ее исхудавшую шею своими пухлыми руками. И вдруг огромная струя алой крови вырвалась из широко раскрытого рта Клюгенау и залила весь корсаж герцогини.
– Ай! – закричала та в испуге, отшатываясь от баронессы, и ее лицо вмиг побледнело, а глаза широко раскрылись. И тотчас же она, смятенная, вышла из комнаты умиравшей.
– Кровь! Опять кровь! – вырвалось у нее.
* * *
Вечером Анну Иоанновну стало неудержимо клонить ко сну. Однако только что она прилегла и стала забываться тревожным сном (ее в последнее время мучила бессонница), как вдруг дверь ее спальни распахнулась.
Анна Иоанновна вскочила в испуге и крикнула:
– Кто это? Кто здесь?
– Верноподданный вашего императорского величества! – прозвучал голос.
Герцогиня схватилась за сердце и затрепетала: «Господи! Что это? Да ведь это – голос моего Эрнста!»
– Эрнст! Дорогой! Это ты?! – крикнула она, а затем, вглядевшись в вошедшего, она при свете фонаря различила фигуру своего фаворита и бросилась к нему.
Бирон отшатнулся с каким-то чисто актерским пафосом и громко произнес:
– Ни с места, ваше величество!
Анна Иоанновна всплеснула руками:
– Да ты что, Эрнст? Рехнулся в Москве, что ли? Какое «величество»?
– Нет. Я не сошел с ума, хотя от радости за вас это было бы и неудивительно. Я… я привез вам корону, императорскую российскую корону!
У герцогини вдруг задрожали ноги.
– Что ты говоришь? – пролепетала она. – Так ли я слышу? Ты привез мне корону императрицы?
Бирон опустился перед герцогиней на одно колено и ответил:
– Да, ваше величество. Если это еще официально не случилось, то это случится завтра-послезавтра. Избрание вас в императрицы решено; дело остается за вашим согласием и за вашей подписью.
Анна Иоанновна бессильно опустилась в кресло; кровь бросилась ей в голову.
– Правда? – прошептала она.
– Правда, Анна! – тихо промолвил Бирон, встал с коленей и подошел к ней. – Сейчас я вам все расскажу, а пока… пока скажите мне: будет ли российская императрица так же верно и тепло любить скромного Эрнста Бирона, как любила его герцогиня Курляндская?..
– Эрнст! И ты сомневаешься? – воскликнула Анна Иоанновна.
И тогда Бирон все поведал обезумевшей от радости герцогине, а та слушала его, словно завороженная какой-то волшебной сказкой.
– И сам Остерман? – наконец спросила она.
– Вот его письмо к тебе, Анна.
* * *
Спальня герцогини Курляндской тонула в полумраке.
Тут, в этом алькове венценосной женщины, все титулы, звания, ранги уступили место одному лишь могучему чувству – чувству любви стареющей женщины к еще молодому мужчине.
Бирон ходил по спальне будущей императрицы. Вдруг тихий стон донесся до его слуха. Он остановился как вкопанный и прошептал:
– Господи, кто это стонет?
Он стал прислушиваться.
А стоны все усиливались и усиливались.
– А-ах! Ой!.. – проносилось по опочивальне Анны Иоанновны скорбное, за душу хватающее стенание.
Волосы встали дыбом у Бирона. Он подошел к Анне Иоанновне и, толкнув ее, спросил:
– Что это? Что это у тебя?..
– Что ты, Эрнст?.. – недоумевающе спросила она.
– Я спрашиваю тебя, кто это стонет так ужасно рядом с твоей спальней?
– Ветер в печах! – раздраженно вырвалось у Анны Иоанновны. – О, скоро ли я вырвусь из этого постылого замка!
Но вдруг она вспомнила о Клюгенау и поспешила пойти к ней.
Несчастная жертва Бирона находилась в полуагонии. Она судорожно схватилась за одеяло, стараясь приподняться, но не могла. Силы совсем покидали ее.
– Вам худо, милая Эльза?.. – резко спросила Анна Иоанновна.
– Я умираю… Нельзя ли… послать за пастором…
Одевшийся Бирон стоял сзади «своей Анны». Вдруг потухающий взор Клюгенау остановился на «конюхе», и непередаваемый ужас, страх отвращения исказили ее лицо. Она протянула руки, как бы желая защититься от этого человека, захрипела и… вытянулась.
За исключением одного лишь Остермана, насморк которого не мог еще пройти, все верховники были в сборе. В зале чувствовалось то повышенное настроение, которое всегда бывает при событиях огромной важности. Всем невольно бросался в глаза победоносный вид Долгоруких.
– С чего это они так нос задирают? – провожал их шепот.
Заседание открыл князь Дмитрий Голицын.
– Всем нам, господа, ведомо о горестной утрате, постигшей Россию, – заговорил он. – Не стало императора Петра Второго, а нового мы еще не имеем. Между тем нельзя оставлять государство без главы. Посему сегодня же должны мы все порешить, кому корону царскую на главу надеть. Тестамента его величество не оставил…
– Нет, князь Дмитрий Голицын, государь оставил завещание, – среди глубокой тишины прозвучал громкий возглас князя Ивана Долгорукого.
Это было столь неожиданно, что все замерли, а затем послышались возгласы:
– Какое завещание? Откуда завещание? С чего он в голову взял это?
Собрание членов Верховного тайного совета заволновалось.
Один только князь Дмитрий Голицын оставался спокоен. Зная, что на его стороне значительное большинство голосов, он был готов к каким угодно «выпадам».
– Господа члены Верховного тайного совета! – начал он, окидывая насмешливым взглядом фигуру Ивана Долгорукого. – Тотчас по кончине в Бозе почивающего императора я в частной беседе со многими вами говорил, что кажется мне подозрительным, почему князья Долгорукие, особливо Алексей, не желали никого впускать в покои умирающего Петра Алексеевича… Теперь я понял, почему это делалось.
