уже.
— Не могу. Ты слушаешь.
— Я не слушаю…
— Слушаешь.
— Мама же слушает…
— Это другое, — сказала ты и расплакалась.
Стоило открыться одним каналам, как распахнулись и другие. Я опустил взгляд на унитаз, но ты заплакала громче.
— Ты сказал, что не будешь подглядывать!
Я устремил взгляд на север, переложил тебя на левую руку, а правой потянулся за туалетной бумагой.
— Пап! — прокричала Амелия. — Мне кажется, что-то горит…
— Вот черт! — выругался я, отдаленно подумав о банке для ругательств, и вложил в твою ладонь бумагу. — Поторопись, Уиллоу, — сказал я, потом нажал на смыв.
— Мне н-н-нужно пом-м-мыть руки, — заикаясь, захныкала ты.
— Позже! — резко сказал я и отнес тебя обратно на диван, сложив шорты у тебя на бедрах, прежде чем помчаться на кухню.
Амелия стояла перед плитой, где превращались в угли блинчики.
— Я выключила конфорку, — сказала дочь, кашляя от дыма.
— Спасибо.
Она кивнула и потянулась к столешнице за… Это то, что я подумал? Амелия села и подняла клеевой пистолет. Она приклеила почти тридцать моих крутых фишек от покера по краю постера.
— Амелия! — закричал я. — Это мои покерные фишки!
— У тебя их целая куча. А мне всего-то и нужно парочку…
— Разве я разрешал их трогать?
— Но и не запрещал, — сказала Амелия.
— Папочка, — позвала ты из гостиной, — мои руки!
— Хорошо, — выдохнул я. — Хорошо. — Я досчитал до десяти, потом отнес сковороду к мусорному ведру, чтобы выбросить содержимое. Металлический край обжег мое запястье, и я выронил сковороду. — Черт подери! — выкрикнул я и включил холодную воду, подставляя руку под струю.
— Я хочу помыть руки! — завыла ты.
— Ты должен Уиллоу четвертак, — сказала Амелия, подбоченившись.
К девяти часам вы уснули, кастрюли были вымыты, мерно гудела посудомоечная машина. Я обошел дом, выключая свет, потом прокрался в темную спальню. Шарлотта лежала, забросив за голову руку.
— Тебе не нужно ходить на цыпочках, — сказала она. — Я не сплю.
Я опустился на кровать рядом с ней:
— Тебе лучше?
— Я совершенно опустошена. Как девочки?
— Хорошо. Хотя с прискорбием сообщаю, что пациент, которого оперировала Уиллоу, не выжил.
— Что?
— Ничего. — Я перекатился на спину. — На обед у нас было арахисовое масло и варенье.
Она рассеянно похлопала меня по руке:
— Знаешь, что я обожаю в тебе?
— Что?
— Рядом с тобой я кажусь такой хорошей…
Я завел руки за голову и уставился в потолок:
— Ты больше ничего не печешь.
— Да, но у меня не сгорают блинчики, — сказала Шарлотта, слегка улыбнувшись. — Амелия настучала на тебя, когда заходила пожелать мне спокойной ночи.
— Я серьезно. Помнишь, как ты делала раньше крем-брюле, птифур и шоколадные эклеры?
— Полагаю, на первом месте оказались дела поважнее, — ответила Шарлотта.
— Ты повторяла, что однажды у тебя будет своя пекарня. Ты хотела назвать ее «Силлабл»…
— «Силлабаб», — поправила она.
Может, я и не запомнил название, но знал его значение, потому что я спрашивал: силлабаб — это старинный английский десерт, парное молоко от коровы добавляли прямо в ведро с сидром или хересом. Получалось что-то вроде гоголь-моголя, — сказала мне Шарлотта и пообещала приготовить на пробу, и в ту ночь обмакнула палец в сладкий крем и провела по моей груди, собирая его поцелуями.
— Вот что бывает с мечтами, — сказала Шарлотта. — На их пути встает жизнь.
Я сел, приглаживая пальцем шов на лоскутном одеяле:
— Я мечтал о доме, о своем дворе, о ребятишках. Что мы будем ездить иногда на отдых. О хорошей работе. Хотел быть тренером по софтболу и возить своих девочек покататься на лыжах. Разве думал я, что буду знать по имени каждого чертова врача в травмпункте Портсмута. — Я повернулся к жене. — Может, я с ней и не все время, но, когда случается перелом, Шарлотта, я буквально ощущаю его. Клянусь! Я бы сделал для нее что угодно.
Она повернулась ко мне лицом:
— Правда?
Между нами будто лежал этот груз: судебный иск, самая больная тема.
— Это кажется… отвратительным. Как сказать, что мы ее не любили, потому что она… такая, какая есть.
— Нет, это потому, что она желанна, потому, что мы любим ее, вот что заставило меня подумать об этом, — возразила Шарлотта. — Я не дура, Шон. Знаю, что люди станут судачить, скажут, что я просто хочу получить огромную выплату. Будут считать меня самой худшей матерью в мире, самой эгоистичной, ты это понимаешь. Но мне плевать, что они скажут обо мне, — важнее Уиллоу. Мне хочется быть уверенной, что она сможет пойти в колледж и жить самостоятельно, занимаясь тем, о чем мечтает. Пусть весь мир считает меня отвратительной. Разве важно, что говорят другие, если в душе я знаю, почему поступаю так? — Она развернулась ко мне лицом. — Я потеряю из-за этого лучшую подругу. Я не хочу потерять и тебя.
Прежде, когда Шарлотта еще была кондитером, меня всегда удивляло, как эта крошечная женщина тащит пятидесятифунтовый мешок муки. Внутри нее жила сила, выходящая за рамки моих физических способностей. Я видел мир в черно-белых тонах, поэтому и работал копом. Но что, если этот иск с его неприглядным названием всего лишь средство достижения цели? Мог ли он лишь казаться неправильным, но быть бесспорно правым?
Я положил ладонь поверх руки Шарлотты.
— Ты и не потеряешь, — сказал я.
Конец мая 2007 года
Первые твои семь переломов случились еще до того, как ты появилась в этом мире. Следующие четыре после рождения, когда медсестра забрала тебя от меня. Еще девять, когда тебя вернули к жизни в реанимации, после остановки сердца. Десятый: когда ты лежала у меня на коленях и я вдруг услышала треск. Одиннадцатый, когда ты перекатилась на бок и задела ручкой край кроватки. Двенадцатый и тринадцатый были переломами бедер, четырнадцатый — перелом большеберцовой кости, пятнадцатый — компрессионный перелом позвоночника. Шестнадцатый, когда ты спрыгнула с крыльца, семнадцатый, когда на площадке в тебя врезался ребенок, восемнадцатый, когда ты поскользнулась на конверте от диска, который валялся на полу. Мы до сих пор не знаем, что вызвало девятнадцатый. Двадцатый случился, когда Амелия прыгала на кровати, где ты сидела, двадцать первый — футбольный мяч сильно ударил тебя по левой ноге, на двадцать втором я узнала, что есть водонепроницаемый гипс, и купила столько, что хватило бы на целую больницу, а теперь все валялось в гараже. Двадцать третий случился, когда ты спала, двадцать четвертый и двадцать пятый, когда ты упала в сугроб и сломала оба предплечья сразу. Двадцать шестой и двадцать седьмой оказались сложными; перелом малоберцовой и большеберцовой
