Мы встретились у Владимирской, и Дмитрий предложил зайти в кафе-мороженое - на Загородном, второй дом от угла. Предлагая, он именно так и выразился, словно, путая времена, назвал какой-то старинный адрес. Тогда, в первый раз идя рядом с ним по улице, я подумала о том, что он и сам какой-то старинный. В отличие от остальных университетских в нем не было непринужденной развязности, дававшей им право шутить в любой - даже не располагающей к шутливости обстановке. Говоря по правде, шутить он не умел. Видимо, он знал это за собой, а потому предпочитал отмолчаться там, где другие находили удобный повод для шутки. Это я заметила давно, но теперь, глядя другими глазами, обдумывала по-новому, и мысль о его старинности, как-то по-особенному подчеркнутой модной одеждой - джинсы, кожаная куртка, черная сумка через плечо, - отдавалась в моем сердце: в ней было что-то от моих любимых книг. Он прервал молчание: "Знаешь, я сразу узнал, твой голос, ты произносишь мое имя через "и" Димитрий - как-то по-старинному", - как будто прочел мои мысли. Я не призналась в совпадении.
Мы сидели за столиком. Митя молчал, словно не решался заговорить. "Я рад, что ты позвонила, знаешь, я уже отчаялся дождаться. Ту записку, - он помедлил и сморщился, как от стыда, - я написал потому, что хотел поговорить с тобой". - "О чем?" - я спросила ровно.
"Тогда я был пьян, не знаю, почему так случилось, отвратительно, обычно я... Но за столом ты сидела рядом, какое-то странное чувство, раньше никогда не было. Я смотрел, и сердце мое обливалось жалостью, - он снова сморщился. Этот твой Глеб - опасный человек, я вижу, ты тянешься сама, да и он подталкивает очень умело: к краю пропасти, и там - твоя погибель". "Погибель? - я откликнулась раздраженно. - Значит, ты считаешь церковь погибелью и от нее хочешь меня спасти?" Он кивнул, глядя мимо. "Но ты ведь сам, вспомни, тогда на Пасху, или станешь отпираться, но - я видела, я не могла ошибиться!" - словно наяву я видела его руку, тянущуюся к губам. "Если бы сам, на своей шкуре я не знал, как оно притягивает, разве с одного взгляда я разглядел бы это в тебе? Разница в том, что я - взрослее, ты живешь беззащитным сердцем, а значит, если случится, станешь очень легкой добычей".
"Во всем мире, куда ни погляди, люди ходят в церковь, неужели все, как один, погибнут?" Я спросила, и Митя замолчал, обдумывая. "Во-первых, они ходят в другую церковь, а во-вторых, даже если бы и в эту, мне нет никакого дела до них. Вот, - рот сломался и замер горестно, - это и есть - самое главное, то, ради чего я тогда написал, а сегодня - пришел".
Поверхность, лежавшая между нами, была серой и неровной. Я водила по ней пальцем и слушала странную и бессвязную речь о том, что с моим мужем они друзья, а потому, посягнув на меня, он совершил бы непростительный, смертный грех, грех предательства, который карается страшной казнью, - по Данте, он окажется в девятом круге, там, где предатели и соблазнители, что, с любой божеской и человеческой точки зрения, мы с ним - в разном положении, потому что мой грех, случись он с нами, конечно же не идет ни в какое сравнение с его грехом, мой - вполне простительная житейская, земная история, в которой не может быть и речи о посмертном мучительном воздаянии. "Я много думал о тебе, специально перечитал. Я думал о том, что, если когда-нибудь я бы на это решился, я поставил бы крест на вечной жизни, и вот теперь я просто не знаю, что же мне делать..." Теперь он принялся рассказывать о каком-то глубоком водоеме, в котором, окованное льдом, окажется его собственное тело. "Этот лед совершенно прозрачный, и ты, скользя по поверхности, в последний раз сможешь увидеть меня". Он говорил и говорил, не останавливаясь, делился со мною своими мучительными раздумьями, на которые, как получалось с его слов, он потратил месяцы, прошедшие с нашей последней встречи. Черная тоска, имени которой я еще не знала, подступала к моему сердцу. Сидя напротив, я больше не думала о бахромчатых книгах, для которых еще совсем недавно надеялась найти отца. Все глубже и глубже погружаясь в его слова, я видела другое дно, на котором, презрительно вырванная из стойки ворота, лежала - под слоем тепловатой, талой воды - испрошенная и полученная реверенда. Слова, проникавшие в мои уши, были другими, но это не меняло дела: снова я становилась камнем на дороге, который, устремляясь к жизни вечной, следовало обойти. Мое, никому не принадлежащее тело лежало камнем на всех дорогах. Ценою жизни вечной, - так я подумала и усмехнулась. Моя усмешка была неприятной и неуместной, напряженной и похожей на косящий глаз. Они загнали меня в этот угол, из которого, как зверь, перегрызающий собственную кость, я должна была вырваться, чтобы жить дальше.
Я оглянулась, словно кто-то, шедший за мной неотступно, уже приближался к дверям. Он высмотрел меня на Исаакиевской, в той телефонной будке, где я, малодушно шаря по карманам, ставила свою жизнь против случайных двух копеек. Дожидаясь вечера и этого разговора, он ходил по Невскому взад и вперед, и теперь, свернув на Загородный, считал дома, сверяясь со старинным адресом. Тут, неосторожно коснувшись, я вспомнила неглубокий порез, оставленный книжным ножом. Такие же ранки - господи, теперь я вспомнила, - оставлял острый фруктовый ножик, ходивший в неловких ручках девственной супруги Петепра. Ей, полюбившей смуглого управляющего, приснился сон, отворивший ее кровь. "Я позвонила сама, а значит, твой грех, если он случится, - на мне". Я сказала очень тихо, но он был близко, а значит, мог и должен был услышать. Боль пронзила мою правую руку - у самой кисти. Будь у него мои глаза, он увидел бы свежую культю, из которой полновесными каплями падала алая артериальная кровь.
Дмитрий остановился, словно только и ждал моих слов, словно эти слова, произнесенные вслух, меняли дело, словно, едва произнесенные, они становились тем, чем он мог заручиться. Теперь он заговорил о другом, сказал, что все это - его нервные фантазии, не стоит обращать внимания, он думал обо мне неотступно, ждал, что я позвоню, и дождался. Его взгляд становился теплым и благодарным - растапливал лед. Он смотрел на меня просительно, как будто снова просил прочитать. Поговорив еще, мы условились встретиться через два дня.
Оказавшись на улице, я сослалась на неотложное дело и распрощалась у метро. Проводив глазами его узкую спину - одно плечо немного выше другого, как у Ляльки, - я пошла по Владимирскому, все еще чувствуя руку. Она висела безвольно. Я думала о том, что, отворив, дала выход своей крови, и теперь она постепенно вытечет - капля за каплей. Еще я думала о том, что теперь меня легко поймать: красные капли, падающие на землю, укажут мой путь. Ближе к Невскому боль начала утихать. Я шла и шла не оглядываясь, совсем не думая о событиях прошедшего дня. Еще не свернув, я услышала тихий звук, похожий на те, что приходили ко мне нежданно. В зыбком мареве, привычно охватившем меня, я прислушалась, дожидаясь слов. Сейчас я должна была их услышать - странные и неясные, всегда вступающие издалека. Голос, ясно назвавший меня по имени, раздался близко - из-за плеча. Он прозвучал так явственно, что я оглянулась. В первом вечернем сумраке пустеющей улицы я не различила никого, кто мог бы меня окликнуть. Этот никто мог скрыться в любой подворотне. Повинуясь странному чувству, я пошла назад - как на зов. Под аркой ближайшей подворотни темнели мусорные баки. Возле них копошился кто-то, невидный с улицы. Не решаясь, я стояла в проеме арки. Спина, прикрывающая ближайший бак, напряглась. Вынув руки из груды, он поворотил ко мне отвратительно озабоченную рожу и, пробормотав несвязное, пригрозил стиснутым кулаком.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Думаете ли вы, что
Я пришел дать мир земле?
Нет, говорю вам, но разделение.
Ибо отныне пятеро
в одном доме станут разделяться,
трое против двух и двое против трех.
Евангелие от Луки (гл. 12, ст. 51-52)
Ненависть и просвещение
Если бы теперь нашелся кто-то, кто попросил бы меня рассказать нашу с Дмитрием историю попросту, я оказалась бы в трудном положении. Поразмыслив, я, наверное, нашла бы слова, способные воссоздать ее так, чтобы многие, жившие в одно время со мною, узнали в ней подробности своих собственных историй и даже сочли бы ее типической. Само по себе это не кажется мне невозможным. Правда, до тех пор, пока я двигалась в том направлении и время, разворачиваясь в прямой перспективе, раскрывало передо мною широкий горизонт надежд и желаний, эта история в моих глазах оставалась чем-то совершенно особенным. Каждая ее деталь - долгие поиски ключа от мастерской, где мы встречались один раз в неделю, когда Дмитрий брал отгул на полдня, аккуратно деля на половинки полученные свободные дни за работу на подшефной овощебазе; ритуальная бутылка вина, которое мы разливали в простые стаканы, его привычка, разговаривая со мною, складывать руки на коленях, - все эти детали, пережитые в том времени, казались важными и значащими, а значит, достойными особенных, личных, слов.
