поводу она любила повторять слова своего покойного мужа, деда Андрейки: «Умный человек беден на время, потому не тратит его на пустые разговоры и напрасные обиды. Такое по карману только дураку.». Вообще бабушка любила это противопоставление (умный-дурак) и часто тасовала эту фразу исходя из ситуации. «Умный человек проживает текущее, а смотрит в грядущее, а дурак нынче о несбыточном трепещет, а завтра о былом думать начнет.» Или так: «Умный один гвоздь вобьет, и весь мир на том держится, а дурак на плёвое дело центнер стали изведет, еще и два пальца сломает». И так далее. Всего не упомнишь, но на каждое событие, на каждый аргумент у нее в запасе имелась подобные фразочки, которыми она умела парировать собеседника или контратаковать. Эх, бабушка…
От теплых воспоминаний, связанных с бабушкой, Андрейка вновь погрузился в тягостные мысли о фатализме текущего положения дел и позиции собственного бессилия, которую он невольно занял. Мальчик чувствовал, что разбит и дезориентирован. У него не имелось больше ни идей, ни сил, чтобы что-то предпринять. Внутренне он чувствовал, знал почти наверняка, что всегда есть выход и даже из самого сильного шторма в море прогнозов можно выбраться на берег благополучного исхода. Но для этого нужно знать путь, или хотя бы направление, куда плыть… а у него не было сейчас ничего.
От накатившего ледяной волной отчаяния, мелкими ядовитыми иглами колющего сознание, ему вновь захотелось вскочить с места и бежать без оглядки, лишь бы только все эти слишком сложные проблемы, которым ему приходиться противостоять, остались позади, вылетели из его головы, продуваемой встречным ветром. Тогда, наверное, пустая его голова, придавленная сейчас тяготами мыслей, наполнится горячим воздухом из легких и начнет поднимать его бренное тело над землей, и он, словно воздушный шар, полетит в бескрайние просторы неба, где нет никаких препятствий, а только возможности, только легкость, только свобода. От нервозности голова снова начала мелко дергаться, а руками он то и дело почти бессознательно отмахивался от невидимых помех перед лицом, то как будто снимая паутину с лица, то убирая ветки, стремящихся кольнуть глаза. Вскоре Андрейка понял, что совершать эти движения стало психологически тягостно, но остановиться никак не мог. В конце концов, он сцепил руки в «замок» и раздраженно закричал, пытаясь прогнать навязчивое состояние. Это помогло.
– Ты чего там кричишь? Супом обжегся что ли? – слабым голосом спросила бабушка и, не дожидаясь ответа, продолжила, – Андрейка, я чего хотела-то тебя попросить… сходи до Ромашкина, как бишь его черта звать… Семена Ильича, во! Ну знаешь его – плясун, который… местный Барышников, будь он неладен, – едко сказала бабушка, не уточнив, кто в итоге должен быть неладен, Барышников ли или же Семен Ильич.
– Понял-понял. Что сказать? – безынициативно откликнулся мальчик, раздраженно отбросив наконец в сторону мельхиоровую ложку, а после поддернув рукой край тарелки начал клонить ее в противоположную сторону, так, что борщ стал выливаться на стол и розовыми ручейками бежать по клеенчатой скатерти в разные стороны.
– Скажи, что тебя бабушка прислала. Скажи, что за лекарством для сердца, то, что он обещал… из трав какое-то, в общем, он поймет. Все, беги.
Вылив всю жидкость из тарелки, Андрейка с отвращением посмотрел на распаренные овощные потроха, что остались на ее дне, а затем резким движением перевернул тарелку вверх дном. Затем быстро встал и без промедления направился на выход. После его ухода в доме воцарилась тишина, которую едва нарушал звук капающих со стола на пол тяжелых красных капель.
***
Час еще стоял не поздний, но на улице было довольно темно. Небо было затянуто тонкой кольчугой не дождевых, но хмурых на вид облаков, дул вроде бы не сильный и вроде бы не такой холодный, но до невозможности скверный ветер, от которого хотелось как можно скорее спрятаться где-нибудь, где тепло, сухо и желательно можно было бы выпить горячего чаю. Вероятно, Андрейка не один придерживался такого мнения, потому что по дороге к Ромашкиным он не встретил ни души.
Деревенский народ, отложив все дела на день грядущий, сидел по домам и коротал смурной вечер за приятной домашней возней и убаюкивающим разум просмотром вечерних телепередач. Андрейка одиноко брел по дороге и без интереса заглядывал в светящиеся тусклым желтым светом окна изб, пытаясь разглядеть, что делают люди по ту сторону стекол. Люди, к слову, не занимались там ничем интересным, как, впрочем, и всегда. Ели, выпивали, да шутили шутки, без конца шутили свои шутки, каламбуря и придуриваясь друг перед другом. Андрейка никогда не любил юмор, наверное, потому, что сам начисто был его лишен. Не то чтобы он был против любых шуток как таковых, просто считал, что люди шутят излишне много, все равно как слишком много пьют водки или чрезмерно переедают. И еще он заметил, что чем печальнее была жизнь людей, тем больше они шутили. И тем злее и замысловатей становился их юмор. Андрейка считал, что довольные жизнью люди острят и гримасничают лишь изредка ради исключения, а вообще лица их излучают покой и безмятежность. Таким людям не требуется посторонний допинг вроде изощренного юмора, чтобы чувствовать себя хорошо и расслабленно. Они находят радость в повседневной жизни, в любимой работе и благополучных отношениях. Поэтому Андрейка по возможности избегал разного рода остряков, которые его утомляли больше остальных людей, исключением была лишь бабушка, но той все было дозволено и все прощалось.
Так отвлеченный от своих проблем мимолетным подглядыванием за чужими жизнями, он пришел к совсем маленькому, но ухоженному дому Семена Ромашкина, которого было почти не видно из-за разросшихся в палисаде акаций. Лишь зеленая крыша, возвышающаяся над густой растительностью, давала понять непосвященному, что здесь находится чье-то жилище. Андрейка хотел было свернуть с дороги по направлению к узорчатому, весело покрашенному заборчику перед домом, но в последний момент глаз его уловил знакомый силуэт метрах в тридцати дальше по дороге. На обочине находился колодец общего пользования, а рядом стояла всегда насквозь мокрая, полугнилая скамейка для ведер, топорно сколоченная из доски и двух пеньков.
На скамейке сидел человек, и Андрейка, несмотря на полумрак, сразу его узнал. Это была Даша, та, что с Машей, но в этот раз без нее. Видимо, снова наклюкавшись вина, она шагала домой и, не осилив за раз расстояние до дому, присела на первой попавшейся скамейке перевести дух. Темная фигура ее тихонько качалась из стороны в сторону, как бывает со всяким прилично выпившим человеком. Андрейка безразлично смотрел в ее сторону, вспоминая видение об этой женщине, которое случилось не так давно. Он не испытал к бедной пьянчужке ровным счетом никаких чувств. У него в избытке имелись собственные проблемы и до чужих ему совершенно не было дела. Он лишь с некоторым интересом откинул повязку на с «проклятого» глаза и взглянул на нее «по-новому». Тому, что он увидел, не удивился, ни один мускул не дрогнул на его апатичном лице. Над головой Дарьи вилась целая воронка – сотни и сотни черных точек огромным водоворотом крутились над ее головой. Они не пытались жалить как обычно, но будто выжидали урочный час для верной атаки. А пока просто кружили черным устрашающим вихрем над головой несчастной. Невольно вставал вопрос – как до сих пор Даша оставалась в живых? По всей видимости, она была совсем плоха, и дни ее были сочтены. Андрейка накинул повязку на глаз и быстро вошел за калитку, оставив всякие думы о Дашиной участи за порогом. Но прежде на целую секунду его посетила мысль о том, что как странно получается – вот сидит человек на скамейке, дышит неспешно и глядит рассеянно и думает о ерунде, а смерть уже нависла над ним грозным и бесповоротным событием, предрешенным и окончательным действием.
***
– Кто там? Кого принесло в такой поздний час? – голос деда Семена, послышавшийся из-за двери, казался раздраженным и хрипловатым.
– Здравствуйте, меня бабушка Аня прислала за лекарствами для сердца, она сказала, что вы поймете. Это Андрей.
За дверьми повисло напряженное молчание, видимо, дед Семен пытался сообразить, что происходит.
– Ага, все, я понял. Сейчас-сейчас, подожди минутку… – дед Семен не спешил открывать мальчику дверь, что показалось бы мальчику невежливым, в любое другое время, но сейчас было плевать
