Когда еще мягкое тело скрючившегося в смерти среднего перевернули на спину, Арсений узнал его окончательно. Смотреть было неприятно, но и глаз не отвести, и в каждом из крохотных коридорчиков, светящихся на экранах Арсениевых сетчаток, две опрокинутые фигурки продолжали заниматься своим делом: извлекать из секретной дверки в стене каталку, похожую на больничную, вскидывать на нее труп, небрежно покрывать простынею. Потом они, связанные воедино никелированным сооружением, двинулись по коридору назад, туда, откуда возникли пятью минутами раньше, и прежде чем их силуэт, потеряв детали, стал похож на уменьшающуюся букву ?Н?, Арсений успел вдоволь наглядеться - простыня сползла - на лицо среднего: побледневшее, утончившееся, уже успокоившееся собственное лицо.
Коридор снова опустел, и только густая лужа темнела на серых мраморных плитах. Показалась уборщица в выцветшем черном халате, с тряпкою на палке и ведром. Подошла к месту расстрела, поставила ведро, принялась вытирать пол. А из другого конца коридора, оттуда, где исчезла за поворотом, превратившись на мгновение в положенное на бок, перекладиною назад, ?Т?, буква ?Н?, повалила будничная толпа пассажиров метро.
Итак, по метафорическому подземному коридору пошла метафорическая же толпа равнодушных людей. Ве-ли-ко-леп-но!
Старуха окатила пол, подтерла насухо и так же неспешно скрылась за дверью, откуда те двое выкатили каталку.
Толпа подхватила Арсения и потащила по коридору и лестницам, впихнула в узкое русло эскалатора и вынесла наконец в большой зал станции, сразу ослабив напор, растекшись во все стороны. Подошел поезд, и за движущимися освещенными окнами Арсений тотчас заметил тех двоих: сейчас они были без оружия и одеты как-то по-другому: не отличались от толпы. Или толпа не отличалась от них. Арсений побежал им вдогонку вдоль тормозящего с визгом состава, но, когда т о т вагон оказался в каком-то метре, двери схлопнулись. Следующая станция - ?Дзержинская?.
Вот это тоже хорошо: названия станций как на подбор: ?Площадь Свердлова?, ?Проспект Маркса?, ?Дзержинская?. Впрочем, тут не его заслуга: простой натуралистический снимок с фантастической реальности Московского метрополитена. Вообще говоря, для сна можно стасовать эту реальность как угодно - вряд ли только получится удачнее.
Стойте! закричал он и замахал руками переполовиненному стеною кабины, в черной с золотом форме, помощнику машиниста. Подождите! Тот скользнул взглядом мимо, повернул голову к напарнику и, громко сказав ВПЕРЕД!, захлопнул на ходу дверцу. Снова, хоть вроде были и впереди, промелькнули те два лица без лиц, и поезд, обдав затхлым ветром и нестерпимым металлическим скрежетом, скрылся во тьме тоннеля, оставил от себя только два багровых пятнышка, две капельки крови на черном бархате.
Они уменьшались, переключая по пути зеленые светофоры на красные, пока и вовсе не скрылись за поворотом. Потом тьма стала полной...
Что ж. И закончили недурно. Эмоционально, с многоточием...
3.
Неохота писать о тюрьме, оказавшись в тюрьме,
как, попавши в дерьмо, смаковать не захочешь в дерьме
филигранность букета,
но, куда ни воротишь покуда заносчивый нос,
до параши три шага, соседа замучил понос:
за букетом победа.
Третьесортной гостиницы номер: пожестче кровать,
ночью света не выключить, днем не положено спать,
да решетка в окошке.
Впрочем, тоже и вольные граждане: в страхе ворья,
если первый этаж, доброхотно окошки жилья
решетят понемножку.
Снова стены. Прогулка. Пространство четыре на шесть
и свободное небо. Свободное... все-таки есть
над бетонной коробкой
череда ячеи, сквозь которую сеется снег,
а над сетью, и снегом, и небом торчит человек,
именуемый попкой.
На четвертые сутки приходит потребность поесть
с тошнотой поперек: организма законная месть
за балованность прежде.
Организм оптимист: мол, недельку помучимся, две
и домой. Но покуда хватает ума голове
не сдаваться надежде.
Каждый новый подъем принимаешь за новый арест,
ибо сон как-никак, а относит от тутошних мест
(что ни ночь, правда, - ближе).
Исчезают вопросы о Родине, о Языке,
и одна только фраза болтается на языке:
оказаться б в Париже!
Нету точки на свете, чтоб дальше была от Москвы,
чем Лефортово. Ах, парадокс! - парадокс, но увы:
до любой заграницы
дозвониться хоть трудно, а все-таки можно, а тут
не ведет межгородная счет драгоценных минут,
тут уж не дозвониться.
Вот такая гостиница. Бабы за стенкой живут,
а что в гости не ходят, а также к себе не зовут
и на воле бывает
целомудрие твердое. Так, понемногу, шутя,
и к тюрьме, и к тюрьме человек привыкает. Хотя
грустно, что привыкает,
прозаичными, документальными стихами, которыми, сочиняя в день по строфе, всю первую лефортовскую неделю будет пытаться Арсений привести себя в равновесие: сесть в тюрьму за беллетристику в столь либеральное время! нет, право же, и на мгновенье, сколько бы ни кружил над КГБ и расстрельчиками, не допускал он такой мысли, - откликнется три года спустя поэтическая, вымышленная проза второй главки начинаемого романа. Покуда же Арсений счел, что
4.
с началом теперь все в полном ажуре, дальше смело можно пускать жанровую сценку с междугородным телефоном, сосулькою и деньгами в кармане и продолжать в том же духе. После эдакого сна за самым примитивным семейным скандальчиком, спровоцированным раздражением невыспавшегося мудака, предполагается некий особый, второй смысл. Существует ли он объективно дело темное, но тут еще поди докажи, что нет. Во всяком случае, человек, которому снятся такие сны, может позволить себе немного покривляться и покапризничать. Правда, стыдную телефонную сценку можно еще немного повертеть в направлении эпатажа читателей: например, во Владивосток отправиться самому, что вполне замотивировано профессией, Лику сделать собственной женою, а в постель к ней подложить лучшего своего друга. Словом, воссоздать ситуацию, что возникла лет десять назад между ним, Викторией и Равилем.
Странно, столько времени прошло, а Арсений все не может простить Виктории предательства; и знает ведь, что сам изменял направо-налево, что оставил ее прежде, чем даже узнал про их с Равилем связь, что, оставленная, Вика чуть не умерла в больнице, что никого, кроме него, Арсения, она никогда не любила и не любит до сих пор, если, конечно, Париж не открыл ей чего-то нового в ней самой, - а вот поди ж ты... И к Равилю отношение изменилось. Незаметно, непонятно как, но изменилось. Практически тогда-то их дружба и кончилась - бытовые сложности стали просто поводом. А вроде бы тоже не с чего: ну, переспал приятель с твоей женою, ну и что? Циническую философию, такие вольности дозволяющую, разрабатывали вместе, исповедовались друг другу так, как, может, не решились бы и себе самим, всегда легко перепасовывались и женщинами. И Людку его Арсений не трахнул тогда только по какой-то случайности.
Впрочем, нет. Эту ситуацию восстанавливать бессмысленно: возраст другой и реакции должны быть другими. Да и женить себя на Лике он не имеет права: психологически недостоверно, чтобы Арсений решился взять на себя такую обузу, не тот он человек. С другой стороны, выдать Лику за Женю - тоже не Бог весть как точно: она, со своей дерганой, истеричной судьбою, вряд ли пошла бы на столь благополучный брак. А и пошла бы - встретив Арсения, тут же от мужа и отказалась. Независимо даже от того, как повел бы себя сам Арсений. Или просто не ответила бы нашему герою, не позволила бы себе роскоши его полюбить. Хотя бы из-за Оли, из-за дочки. Но я другому отдана и буду век ему верна.
Однако здесь-то как раз можно сделать лихой выверт: пусть Оля будет дочка не Жени, а предыдущего мужа, скажем... Феликса. Тогда мещанский брак становится возможным и даже психологически пряным: жена, не уходящая к любовнику, чтобы сохранить ребенку отца, который вовсе и не отец. Вот все и становится на места.
И возникает Феликс, который оставил Лику конечно же потому, что эмигрировал в Америку.
5. 6.40 - 6.55
Они молча ели яичницу. Стук вилок казался в тишине ссоры таким громким, что Лика не выдержала, врубила радио.
Кроме того, создается опасный прецедент для любителей
?горяченького?, а такие еще встречаются. Не проявили ли
соответствующие органы попустительства этому
издевательству над русской классикой? Все, кому дорого
великое наследие русской культуры, не могут не
протестовать против безнравственности в обращении с
русской классикой и не осудить инициаторов и участников
издевательства над шедевром русской оперы.
ё?б твою в Бога душу мать! сказал Арсений, белея от злости. Как ты только можешь все это слушать?! Лика беспомощно взглянула на любовника и выдернула шнур из розетки. Собрала тарелки, поставила в раковину, пустила воду. Разлила чай. Веселенькие пошли у нас встречи, не унимался Арсений. Радостные. Только не надо на меня так смотреть! наконец прорвало и Лику. Не надо! Тоже мне мужчина! Нравственный камертон! Дворянин засратый! Да, да, да! Я - нечестная! Я - говно! Я сплю и с тобой, и с Женькой! Я живу в его доме и за его счет! А ты?! Я пошла бы за тобой куда угодно - позвал бы только, намекнул! Конечно, приходящая блядь удобнее. Поехали, подумал Арсений, будто не специально спровоцировал вспышку, будто не получал от нее едва, как запах ириса, уловимого удовольствия. Куда б я тебя позвал? повторил в сто первый раз. В шестиметровую комнатку? К соседям? На девяносто рублей в месяц минус алименты? И непроизвольно прикрыл ладонью выпирающую сквозь пиджак пачку. А ты знаешь, что у нас клопов вывести невозможно в принципе? А ты без ванны сумеешь прожить?! Убийственный здравый смысл, взвилась Лика. При общем романтическом мироощущении! Но когда здравый смысл проявляю я, ты почему-то начинаешь беситься и тыкать в лицо своей честностью. Шел бы ты с ней... знаешь куда?! - Это было примерно то, чего Арсений и добивался: не уйти самому, а оказаться выгнанным; переложить вину за очередную ссору на Лику. Он надевал башмаки, натягивал пальто, но Лика остановиться не могла: ишь, бросил жену! Ради меня, скажешь? Так тебе удобнее - вот и бросил!
