ним по пятам, склонив голову. Он выглядит голодным. Адельмо Фарандола не гонит его, то делая вид, что не замечает, то пытаясь насвистывать, хотя и не умеет этого, и через зубы у него вырываются невнятные звуки.
Перед каменными стенами гор он оказывается почти внезапно. Он шел по проложенным меткам, шаг за шагом, и вот пришел. «Горы», — бормочет он вполголоса изумленно, и от этого пес скулит.
Адельмо Фарандола мельком смотрит на зверя. Пес снова подвывает, словно спрашивает. Человек и хотел бы сказать что-нибудь, но не знает, что сказать псу, и молчит. «Может, потом я ему свистну. Собаки любят свист. Свистну ему потом пару раз, посмотрим, что будет».
Язык у пса длиннющий, свисает наружу — пес хочет пить и бросается лакать застойную воду из лужи на краю тропки. Адельмо Фарандола не мешает ему. На самом деле он тоже хочет пить.
Внезапно ощущение того, что в горле пересохло, напоминает ему о вине. И он направляется в хлев, холодный, темный, где когда-то стояли коровы, их у него больше нет.
— Кто ж их знает, где скотина эта, — говорит он. — Может, померли. А скорее, их у меня украли. Стоит отвлечься — и скотину из-под носа уведут. И не у меня одного. Только бы бедняков обворовать.
Он подходит к хлеву, открывает ворота. Оплетенная бутыль вина там, в полутьме, рядом с дырявой маслобойкой. Тут и ящики с яблоками, пахнущими тухлым мясом, и с картошкой, протягивающей свои бледные корешки, словно лапки. И емкость со спиртом. На балку подвешены колбаски. На пыльном ящике лежат буханки хлеба, подсыхают, и зерновая моль не заводится. Тут и дрова, собранные летом. Бутылки с молоком. Масло. Все здесь.
От запаха забродивших яблок пес чихает, ему хочется войти, любопытно. Адельмо Фарандола говорит ему «нет». Это первое слово, которое он адресует животному:
— Нет. — И чтобы было подоходчивей, пинает его ногой в бок.
Пес понимает, отходит, не поднимая головы, и довольствуется лишь легким опьянением, в которое повергает животных запах разложения.
В тот самый день Адельмо Фарандола, по недосмотру или из жалости, позволил псу подобраться к нему, даже сунуть нос в хижину, в комнату, где он ест, спит и живет. И даже поманил его, когда пес в нерешительности остановился на пороге, опустив уши.
— Чего стоишь? — зовет человек. — Заходи. Закрой дверь, — говорит он ему, — а то выстудишь.
Пес осторожно входит. Адельмо Фарандола через пару минут идет закрыть дверь. Потом садится у печи, ждет, пока появятся силы, чтобы растопить ее. В хижине холод, влажный, постоянный, пробирающий до костей, холод, рисующий под глазами горестные круги. Адельмо Фарандола сидит, закрыв глаза, вздыхает, голова его повисает, и он дремлет.
Когда просыпается, пес все еще здесь, лежит у его ног. Кажется, даже чуть ближе к нему. Смотрит на него, положив голову между лап, уши торчком. Человек зевает, рыгает, пукает, снова рыгает, и при каждом звуке собачьи уши подрагивают. Пора растапливать печь, думает Адельмо Фарандола. Темно. Пора растопить.
Огонь не спешит разгораться в почерневшей печи, но наконец занимается от страниц влажных журналов, веточек и спирта. Этот огонь не дает света, и какое-то время кажется, что и не согревает. Примерно через полчаса, когда снаружи уже стемнело и холод становится невыносимым, от печи начинает исходить первое подобие тепла.
— Нравится? — спрашивает Адельмо Фарандола, чуть выждав. Говорить самому с собой ему не странно, но с псом — затруднительно.
— Нравится? — тренируется он. Если придется пожить с этим лежащим у ног псом, лучше уж прямо сейчас начать. «А может, это пастуший пес», — думает он. — Ты пастуший пес?
Пес садится, чего-то ожидая.
— Ты пес пастуха?
Пес скулит.
— Ты бы мне пригодился для коров, — произносит Адельмо Фарандола, прежде чем вспомнить, что коров у него нет уже много лет и в хлеву, где пол покрыт старым, засохшим навозом, пусто и холодно.
— Неважно, — говорит он тогда. — Охранять умеешь? Покусать приставал сможешь?
Пес лает. Человек решает, что это можно считать согласием.
— А то, знаешь, ходят тут всякие приставалы. Вот поэтому я летом поднимаюсь повыше, туда им не добраться. Вот этим летом, например…
Он прерывается, чтобы поддержать огонь.
— …Этим летом три идиота с рюкзаками явились. Пристали ко мне с разговорами, тебе не перескажу. «Нет у меня ничего. Ничего нет!» — говорю им. Не поверили. Хотели в дом ко мне войти. Сыры мои отобрать. «Нет у меня сыра!» — говорю. Хотели меня сфотографировать. Чтобы посмеяться надо мной потом, когда домой придут, зачем еще. «Не нравится, не хочу!» — говорю я. А им хоть бы хны. Пришлось камнями забросать. Камней тут хватает, слава богу. Камней тут больше, чем травы. Я много в них пошвырял, много. Думаю, попал даже. Удирали, придурки, по тропинке вниз. Падали, я видел.
Человек усмехается.
— Ты, — обращается он к псу, — загрызть приставал сможешь? Тогда ты мне нужен. А нет, так я тебя и так могу оставить. Нет, не за компанию, компания мне не нужна. На случай, если еда закончится раньше, чем надо.
Пес слушает внимательно.
— В некоторых краях каждый день собак едят. Ничего в этом плохого, думаю. Вы животные, такие же, как другие. Главное, приготовить правильно.
Огонь уже потрескивает.
— Ничего в этом плохого, — повторяет Адельмо Фарандола в ответ на короткий скулеж пса.
На следующее утро Адельмо Фарандола и пес выходят подышать и помочиться у одной из многочисленных груд камней.
Травянистое дно впадины, в которой находится пастбище, покрыто этими грудами камней, пастухи столетиями собирали их, пытаясь расчистить участки луга. Но обломки, крупные и мелкие, падавшие с вершин, возникавшие от постоянных оползней и обвалов, заполняли расчищенные пастухами места, погребая их снова. Поколения людей пытались спасти хоть немного травы в этой неблагодарной впадине, хоть немного лютиков и сольданелл, примул и прострелов, бобовых и злаков для немногочисленных своих коров. Поколения людей бедных, ограниченных и оттого упрямых. И лишь в последние сто лет они поняли, что практичнее бросить эту каменистую долину, и ушли в другие места, где реже случаются
