оползни, а впадину, как русло пересохшей реки, заполонили обломки и осколки. Теперь ее населяет безмолвное множество каменных идолов, конусов и полусфер, отдаленно напоминающих своей формой людей, они покоятся на траве, примятой ими навечно, и словно бы наблюдают за редкими проходящими.
Когда выходит солнце, Адельмо Фарандола зовет пса и предлагает прогуляться к освещенному склону.
Осенью в самые теплые дни эти остатки травы, уцелевшей среди каменных завалов, заполоняют неугомонные кузнечики, которые при малейшем шорохе начинают скакать как ненормальные, безо всякой цели, в разных направлениях. Пытаясь ускользнуть от человека и пса, они наскакивают на них стаями, попадая даже в глаза и рот. Адельмо Фарандола и животное находят некоторое удовольствие в этом безумстве и бродят, раскрыв рты, позволяя кузнечикам туда запрыгивать. Пес принимается жевать, развлечения ради, и сплевывает крылышки и ножки, которые не хочет глотать. Адельмо Фарандола жует более тщательно и чаще решается сглотнуть.
Среди зарослей огуречной травы и пучков камнеломки множество пауков плетут мохнатые гнезда, обвивают траву белесыми нитями так, что она почти скрывается под ними.
Пес созерцает эту маленькую жизнь.
Три
В общем, пес этот каждый день лежит у его ног. Адельмо Фарандола выгоняет его за дверь, когда темнеет, и каждый вечер слышит, как пес подолгу воет, прежде чем смиренно свернуться клубком на старом одеяле, которое человек постелил ему снаружи. Иногда по ночам он слышит, как пес облаивает какое-нибудь пробегающее животное — ласку или зайца. Пес лает до хрипоты, но не отходит от дома, не гонится за добычей. Он быстро понял, что лучше дождаться, пока человек подбросит ему объедков, чем впустую гоняться за слишком быстро бегающими животными, рискуя к тому же сорваться со скал или получить в морду копытом.
Этот пес по-своему мудр, но не исключено, что он просто стар и его трезвый взгляд продиктован лишь возрастным упадком сил. Иногда, поощряя за эту покладистость, Адельмо Фарандола позволяет ему войти в жилье, где пес с жадностью бросается все обнюхивать. Человек давно уже, с тех пор как перестал мыться, не чувствует запахов, он утратил чувствительность и к собственным запахам; газы, испускаемые по ночам под одеялом, теперь для него лишь ласковые прикосновения тепла, которые он поддерживает соответствующим питанием. Он удивляется, видя, как пес все обнюхивает, он не понимает, сколько запахов витает кругом. Пес останавливается, чтобы понюхать и человека тоже — его ботинки, лодыжки, он благодарен за эти запахи, они для него питательны, как еда.
Однажды Адельмо Фарандола обнаружил, что разговаривает с псом. «Делай это, делай то», — говорит ему. Рассказывает обо всем. Спрашивает, не видел ли пес того, чего сам он не может отыскать. Говорит ему про снег, который скопится снаружи за зиму, столько снега, что ничего не будет видно, кругом только снег, и они окажутся погребены в этом доме, и крыша под весом завалившего ее снега может обрушиться в любую секунду. Он говорит ему об этом, чтобы посмотреть — как отреагирует, чтобы посмотреть — испугается ли.
Пес настораживает уши, высовывает розовый язык, глаза его блестят. Будь у него хвост, он вилял бы им, как делают все псы, у которых есть хвост. Адельмо Фарандола протягивает ему кусок и говорит:
— Вкусно, да?
Или:
— А в прошлом году хлеб был лучше.
Пес покачивает головой, глубоко дышит, словно готовится тоже заговорить.
— В прошлом году хлеб был мягкий и вкусный, — произносит человек. — Мягкий и вкусный. Берешь кусок и макаешь в вино. Вот так.
Показывает. Пес следит за каждым движением.
— А потом берешь его и вот так.
С пальцев капает вино, Адельмо Фарандола отправляет пропитавшийся вином кусок в рот. Легкий, невнятный вкус обволакивает рот. Если бы он не бросил чистить зубы несколько лет назад, вкус был бы сильным, резким, заполнил бы все, но сейчас его зубы покрыты камнем, а язык — белым налетом, и вкус проскальзывает быстро и неотчетливо.
— Так вкусно, — удовлетворенный Адельмо Фарандола смотрит прямо в блестящие глаза пса, сидящего перед ним. — Так вкусно.
С песьего языка капает, как из подтекающего крана, слюна падает на пол, лужица становится все шире.
Второй кусок обмакивается в вино, и пес начинает сглатывать воображаемую пищу.
— Можно мне тоже попробовать? — спрашивает он наконец человека.
— Нет, — отвечает Адельмо Фарандола, принимаясь за третий кусок.
— Ну один кусочек, — говорит пес. — Ну пожалуйста. Один малюсенький кусочек!
— Нет.
— Только чтобы понять. Как я узнаю, что ты не врешь, если не попробую?
— Поверь.
— Я бы предпочел ощутить сам.
С третьим куском покончено. К человеку приходит насыщение. Он утратил привычку набивать брюхо, он умеет быстро остановиться. Зимний рацион и отдаленность деревни приучили его довольствоваться малым, очень малым. Урчание в животе — нечто вроде внутреннего голоса, с которым он иногда болтает о том о сем.
Но теперь есть пес, можно говорить с ним.
— Подумаешь, — изрекает тот.
Адельмо Фарандола, чтобы заткнуть пса, швыряет ему кусок черствого хлеба. Пес фыркает — возможно, это вздох облегчения, — ловит кусок и мгновенно заглатывает. А потом вновь смотрит на Адельмо Фарандолу как ни в чем не бывало.
— А еще один мне?
— Ты только что поужинал.
— Это корка черствого хлеба! Хочешь, чтобы я тут помер прямо перед тобой? Мне же нужно питаться, я не шучу. Одного куска мне мало.
— Вина не получишь.
— Да забудь про вино. Я подумывал про колбаски кусочек.
— Потом.
— Собаки — хищники, нам черствого хлеба мало, мы ж не курицы какие-нибудь, при всем уважении к курицам.
На мгновение пес раздувает ноздри и жадно поглощает воздух. Видимо, дума о курицах напомнила ему, как сладко сырое мясо, откушенное от еще живого существа. Как прекрасно утопать мордой в топорщащихся перьях дергающей лапами живой добычи.
— Что я говорил? — пес приходит в себя.
— Колбаса, сказал, — отвечает Адельмо Фарандола. — Можешь о ней забыть.
Вскоре становится видно, что
