вся морда пса покрыта желтыми волдырями. Между прядками жесткой шерсти надуваются полные крови брюшки клещей, удобно угнездившихся в подшерстке.
— Да у тебя клещей полно! — вопит Адельмо Фарандола, заметив это.
— Клещи? — тявкает пес. — Где, где? — Он крутится, пытаясь укусить себя за несуществующий хвост.
— Да везде, зверина! На башке, за ушами, на морде, на шее, на брюхе, на лапах! — отвечает человек по мере того, как обследует пса, поворачивает, ощупывает. — Стой ровно, я погляжу.
Пес, чувствуя прикосновения, умиленно поскуливает.
— Да молчи ты, я тебя не глажу.
— Нет?
— Нет, я клещей ищу.
— Клещей? Где, где, где?
Пес, радостно лая, снова начинает вертеться, словно ему нравится бесить человека.
— Клещи тут, на горе, не заводятся, — изрекает Адельмо Фарандола, окончив обследование. — Они берутся снизу, с полей, из травы в долине.
— Ну ладно, я их там подцепил. Но я их не чувствую, они мне не мешают, и не знаю, давно ли они у меня.
— Они кровь твою сосут, тупица.
— Да ну?
— Я их должен выжечь.
— Шутишь, да?
Адельмо Фарандола открывает печь, вытаскивает щипцами раскаленную головешку и подносит к песьей морде.
— Даже не пытайся! — гавкает пес и убегает.
— Иди сюда, я выжгу клещей, не тебя.
— Да иди-ка ты! Я не хочу, чтобы ты меня жег!
Они носятся по хижине долго, пока головешка не остывает, а человек не начинает задыхаться.
Адельмо Фарандола дожидается, пока пес засыпает и начинает храпеть. Достает другую головешку, подкрадывается к животному и прикладывает раскаленный уголь к его шее. Пес просыпается, лает, визжит, отбивается, но Адельмо Фарандола успевает выжечь двух или трех клещей прежде, чем тому удается вырваться.
— Спятил? — обиженно гавкает пес.
— Я буду это делать всякий раз, как ты заснешь, — говорит Адельмо Фарандола. — Просто буду ждать. Зима долгая, других дел у меня немного.
— Больше даже не пытайся, дружок, — рычит зверь.
— Тебя никто не держит, можешь убираться. Выбор за тобой.
Пес сопит, пыхтит, фыркает.
— Я взойду на костер, — говорит, еще возмущенный.
— Да какой костер, — человек издает смешок. — Это только пахнет шерстью паленой.
— Моей паленой шерстью. Моей! И кровью жареной тоже.
— Кровью, от которой клещи распухли.
— Мерзкие твари, — пес чихает.
— Такая уж порода ваша, — произносит Адельмо Фарандола. — Вечно мордой по земле возите, в чем-то роетесь, в траве вынюхиваете. Или в пыли валяетесь, в грязи, в говне других тварей.
— Ну да, со мной бывало.
— И чего удивляться потом…
Пес держится начеку, но он же, сукин сын, уже в летах, и рано или поздно сон одерживает верх. Адельмо Фарандола только того и ждет: отламывает крупный уголь щипцами и сует его в собачью шерсть. Вой, визг, лай, даже и пара укусов. А потом все заново.
— Я еще погляжу, кто тут самый упорный, — говорит человек.
Увлеченно копаясь в жесткой песьей шерсти, Адельмо Фарандола в один прекрасный день, почувствовав желание почесаться, обнаружил клеща у себя на правом предплечье. Пригляделся. И еще одного, и еще, почти под мышкой. И еще одного на другой руке, и еще двоих на ногах.
Пес веселится, предвкушает уже, как насладится зрелищем: человек выжигает на себе клещей горячим углем — и почувствует снова запах жареной крови.
— Твой подарочек, — роняет Адельмо Фарандола.
— Надеюсь, тебе нравится, — отвечает пес с непривычным сарказмом.
* * *
Уже много месяцев Адельмо Фарандола не моется, вонь создает вокруг него теплую оболочку. Постепенно он обрастает потом и грязью, землей, нанесенной ветром, пылью, поднимающейся с пола в хлеву, пыльцой, окрашивающей воздух в определенное время года, ошметками отмершей кожи. Приятный липкий слой образуется на нем месяц за месяцем, равномерно, он замечает его, только когда зуд выводит из оцепенения и вынуждает нагнуться или повернуться, чтобы дотянуться до места, которое чешется. Он стал смуглым, цвета пыли и грязи, высушенных солнцем.
И какое ему дело до того, что люди обходят его стороной, или распахивают окна и двери, когда он заходит, или закрывают рот руками, чтобы не вдыхать? Так даже и лучше, нечего связываться с народом, который моется и живет в чистоте, и меняет простыни, и стирает и сушит белье, народом, который душится и причесывается, который хочет выглядеть красивее, чем есть, который делает вид, что не пахнет. Такие заболевают от всякой ерунды, сквознячка из окошка, чиха в лицо, от малейшей оплошности. Такие и помирают без всякой причины, вода делает их слабыми, запахи их оглушают.
Сам Адельмо Фарандола не раздевается годами. Не чистит зубы, потому что их защищать надо, не портить щетками. Годами не подтирается, сходив по-малому или большому, потому что не следует слишком много внимания уделять этим частям тела, и уж точно не следует там руками шарить, среди того, что служит для выделения. Годами его ноги, которые он укутал в три пары шерстяных носков, одна поверх другой, парятся в ботинках, а почерневшие ногти скручиваются и обламываются сами. Годами он холит и лелеет корки в жирных редеющих волосах, бороде и косматых бровях.
Так, он уверен, лучше приспособиться к зиме. Эту грязь он защищает и от скверной погоды, особенно от дождя, который может ее смыть, обнажив его кожу и подставив ее болезням, и от нежных песьих облизываний. У него есть дополнительный защитный слой, вроде как его вторая кожа.
Четыре
Адельмо Фарандола знает, что за ним уже давненько наблюдает лесник. Он заметил человека в форме, держащего в руках бинокль. У Адельмо Фарандолы тоже есть старый бинокль, и однажды он взял его и стал смотреть на того, кто смотрит на него. А, вот и он, лесник, ружье за спиной. Один, стоит, не двигается, бинокль направлен на хижину. Начал бродить вокруг пастбища в конце лета, задолго до того, как снег нападал, но и после первых снегопадов добирался до самого хребта по нижнему краю впадины и там останавливался и озирался.
