- А, приписник! Здорово, браточек!.. Ну что, страшно теперь тебе? А-а! Болят теперь твои ножки?
Фомка глядел на Рокоша прищуренными и от этого, казалось, острыми, как беспощадное лезвие бритвы, глазами. Указательный палец судорожно дергался возле спускового крючка немецкого автомата. Вся его длинная фигура, обтянутая шинелью мышиного цвета, напоминала шакала, который наскочил на смертельно раненного могучего лесного обитателя, чтоб поглядеть на него еще живого, но уже бессильного. Рокош, чувствуя, как с каждой минутой стремительно вместе с кровью уходит и его жизнь, тихо произнес:
- Мне и теперь не страшно...
- Что-что? Не страшно?.. Так, может, тебе весело? А-а?
- Трудно мне... Падаль ты... Нет силы... плюнуть в твою... морду собачью...
ЖИЗНЬ КОМАНДИРА В ОПАСНОСТИ
Наступая на гитлеровцев или отбиваясь от них, Драпеза всегда помнил о своих тылах. Тылы - это не только землянки, котлы, кони, хлеб, коровы, то есть все то, к чему партизаны возвращались после засады, боя, подрывной операции или разведки, чтоб обогреться, подкрепиться и отдохнуть. Тылы в первую очередь, как считал Драпеза, - это раненые и больные товарищи, люди беспомощные, которых ты не должен покидать на съедение гитлеровцам даже в том случае, когда тебе самому угрожает смерть. На втором месте после забот о раненых стояли в железных заповедях Драпезы тол, гранаты, патроны, вообще вооружение и радиоприемники с запасом батарей. Это имущество, в случае отступления из лагеря, должно было вывозиться, как и люди, с госпиталем, немедленно и в наиболее безопасные места. Драпеза особенно внимательно следил за эвакуацией, давал направление врачу, командиру хозяйственного взвода.
Как только Драпеза дознался, что в Пашуковском лесу появились гитлеровцы, он в первую очередь подумал про эти убежища. Только лишь какая-нибудь исключительная случайность могла вынудить оккупантов ограничиться прочесыванием местности, где Корницкий уничтожил фашистских главарей Барановической области. Об этом, должно быть, уже известно Вильгельму Кубэ, а может, и сам Гитлер знает. Иначе не появились бы тут так неожиданно для партизан отборные эсэсовские части, как доложил об этом Васька, и эскадрильи бомбардировщиков. Об обычных вражеских экспедициях Драпеза узнавал всегда заблаговременно.
Поэтому еще до начала боя на горе Высокой надежные люди были предупреждены, куда они должны направить раненых, взрывчатку и оборудование радиоземлянки. Случайные мины, перелетевшие через гору Высокую и разорвавшиеся неподалеку от штаба, ускорили эту эвакуацию. Драпеза кинулся в госпиталь, возле которого уже стояли наготове подводы.
- Скорей нагружайтесь! - крикнул комиссар одетым в длинные шубы партизанам. - Чтоб через пять минут от вас тут и духу не осталось.
- Так ведь еще не окончена операция. Доктор отрезал Корницкому только одну руку, - попробовал возражать чернобородый командир хозяйственного взвода.
- Молчать! Выносите остальных раненых и больных!.. Хотите, чтоб им всем фашисты головы поотрезали? Быстрей шевелитесь!
И Драпеза нетерпеливо и с силой рванул дверь госпиталя.
Яков Петрович только что закончил ампутацию правой руки и теперь делал перевязку. Время от времени доктор кидал беспокойный взгляд на неожиданно похудевшее лицо Корницкого.
На лбу Антона Софроновича то появлялись, то исчезали глубокие морщинки. Под простынею зашевелились ноги. Все свидетельствовало о скором пробуждении от пьяного сна. Оно произошло почти одновременно с грохотом боя, который ворвался в землянку, как только разъяренный Драпеза распахнул дверь. Все, кроме Якова Петровича, повернулись к комиссару, на груди которого висел автомат.
- Свертывай боевые операции, Толоконцев! - пониженным, но по-прежнему нетерпеливо-властным голосом промолвил Драпеза. - Сейчас сюда явятся немцы. Ты их хорошо знаешь... На этот раз они тебя уж не погрузят в эшелон. Скорее!
Лицо Якова Петровича побагровело. Руки заметно задрожали. Еле сдерживаясь, он глухо ответил:
- Я тогда так же хотел попасть в тот эшелон, как теперь вы... Я на фронте, товарищ комиссар, не покидал раненых, не покину и тут.
Грохот разрывающихся мин, трескотня пулеметов, взволнованные человеческие голоса разбудили Корницкого. Он раскрыл глаза, еще осоловевшие и невидящие, медленно повел ими по потолку землянки, по стенам. Потом попробовал сразу вскочить, рванув голову вверх. От этого усилия лицо его обсыпало сразу бисеринками пота. С губ слетело несколько крепких слов... Анна Николаевна вздрогнула, и у нее больно сжалось сердце от какой-то тоскливой беспомощности в голосе командира. Такую надрывность она слышала только в плаче детей, обиженных грубыми и черствыми взрослыми.
Яков Петрович, которого колючие слова Драпезы вывели на какой-то момент из равновесия, наклонился к самому лицу Корницкого.
- Антон Софронович! - изо всей силы закричал доктор в его левое ухо. - Немцы близко... Операцию закончим в более тихом месте. Сейчас надо выезжать. Слышите, что делается за горой Высокой?
Скосив глаза, Корницкий вопросительно смотрел в лицо доктору и видел, как шевелятся губы у Якова Петровича. Он лишь пятое через десятое разобрал, что сказал доктор. В правом плече Корницкого уже не жгло огнем, как раньше. Зато теперь сильно жгло в кисти левой руки. Казалось, что с нее содрали всю кожу и оголенные нервы трет и перетирает жесткая повязка... Глухота мешала Корницкому слышать, что ему говорят. Поэтому он решил теперь отвечать на все, что с ним будет делать доктор, лишь одним словом "хорошо". Так сделал он и на этот раз.
- Простыни! - выпрямился над Корницким Яков Петрович. - Завернем его в простыни, в одеяла - и на сани. Собрать все инструменты, лекарства!
"Наделал ты, брат, дел и себе и всем нам, - наблюдая, как санитары, вышколенные за короткое время Яковом Петровичем, ловко и споро завертывают и закутывают беспомощного Корницкого, подумал Драпеза. - Кажется, и глядеть-то не на что, а столько вражеской силы ринулось сюда, попав на твой след. Пехоты, самолетов, может быть, танков. Ведь что-то уже загудело, зарокотало за Лосиным бродом после воздушного налета. По-видимому, сюда бросили военные части даже из Минска. Как же оккупанты могут простить этот рассчитанный удар!.."
Восхищаясь успехом проведенной Корницким операции, Драпеза одновременно был и не совсем доволен этой операцией: теперь оккупанты начнут гоняться за ними как бешеные и многих своих бойцов не услышит тот или иной командир на вечерней перекличке...
Корницкого быстро вынесли под грохот и гул выстрелов и уложили в сани. Возница с автоматом на груди дернул за вожжи, и сани, визжа полозьями, рванулись в лесную глубь догонять подводы с другими ранеными и больными.
Яков Петрович и Анна Николаевна, хватая и упаковывая инструменты и лекарства, не успели даже снять с себя халаты. Шубы они надевали уже на возу.
Конь бежал крупной рысью, раздвигая дугой в стороны лохматые лапы ельника. Иной раз упругие ветви больно хлестали по головам седоков, стряхивая комья затвердевшего снега. Никогда раньше Якову Петровичу не приходилось делать сложных операций в таких диких условиях. А каково же терпеть человеку, которого во время этой операции стягивают со стола, бросают в сани и мчат что есть духу неизвестно куда! Правда, грохот боя возле горы Высокой отдалялся и стихал, но зато минут через двадцать все, кто был около Корницкого, услышали тяжелый гул самолетов. Заглушая и отдаленные выстрелы и поскрипывание саней, он широким железным валом накатился на лес. В это время подводы вырвались из темных недр ельника на высокий холм, поросший медноствольными соснами. Яков Петрович и Анна Николаевна почти одновременно подняли к небу голову и увидели прямо над собой три распластанных тупорылых самолета. Из-под них стали отделяться какие-то черные точки. Они быстро становились невидимыми, растворяясь в ясном морозном воздухе, который уже наполнялся тугим, пронзительным свистом, визгом, зловещим шорохом. Леденящий страх до боли в ушах сжимал сердце Анны Николаевны. Она закрыла глаза, и в это мгновение земля в грозовом грохоте и громе качнулась под санями. Вместе с тугой взрывной волной по стволам и лохматым кронам ударили осколки. Перемешанный с иглами иней завихрился в воздухе. Вскоре в этой серо-зеленой колючей мгле показалась группа конников. Анна Николаевна, которая к этому времени немножко пришла в себя, признала в одном из верховых Василя Каравая. Его рыжевато-пшеничные усы зло топорщились. Соскочив с коня, Каравай кинулся к Корницкому.
- Антон!.. - закричал Каравай напряженно-визгливым голосом. - Сейчас же поедем ко мне. Иначе они тебя тут доконают. А в мою зону ни одна змея не отважится полезть. Держись, Антон!.. В Москве уже знают про твои дела.
- Добро... - еле-еле пошевелил губами Корницкий.
