- Мудро сказано! - воскликнул Красновский, - Вы, Роман Алексеевич, мудры не по годам. А я вот, старая перешница, готов о России спорить на каждом углу, хоть с сапожником.
- Отчего так? - спросил Рукавитинов.
- Да оттого, что из-за таких вот нигилистов да разных темных личностей, он посмотрел через плечо на спящего Клюгина, - У нас, у русских, в голове полная каша: одни на запад смотрят, раскрымши рот, другие в страхе на восток пялятся, третьи пьют горькую. У русского человека хамства и лени и так отбавляй, что поделаешь, наградили нас татары этими грехами, а тут еще крикуны, да критики с кукишем в кармане: Россия болото, Россия - провинция беспросветная, России надо к немцу-англичанину в ноги бухнуться, России надо старую кровушку спустить, России надо то, России надо это.... Кричат на все лады, как сороки, мужик для них - пешка, Россия - шахматная доска, хотим пешки сюда, хотим - сюда, а хотим - и смахнем их вовсе к черту да позовем немцев, пусть научат gut arbeiten!
- Ну, положим, этому у немцев действительно не грех поучиться! - заметил Рукавитинов.
Красновский махнул рукой:
- Учился я у них! Не спорю, головы есть толковые, но простите, мне в кирхе ихней не просто скушно, а как-то страшно становится, - для них что университетская кафедра, что церковная, одно и то же. В их народе нет страха Божьего, он у него заменен воспитанием. А ученые их так все поголовно безбожники. Все верят в науку. Да и вобще, Европа меня давно уже разочаровала. Там душе как-то холодно. Русской душе. Нет теплоты там. И русскому человеку нет места. Мы там всегда были гостями, гостями и останемся. И я никогда, слышите, никогда не променяю последнего русского нищего на марбургского профессора. Я лето провожу в Крутом Яре, и я нигде так не отдыхаю душой, как здесь. Посмотрите вокруг, полюбуйтесь красотой русской природы, послушайте, как девки поют, как парни острословничают, как старики балагурят! Это же как живая вода! Все в народе нашем есть, все в нем крепко и ладно. А то что он, как выразился Антон Петрович, - горбат, то есть, покамест по-настоящему не свободен, - так это беда поправима. Дайте время - он распрямится. И распрямится сам, без крикунов, без террористов, без разного рода темнил. Больно видеть, как они нас обольщают. Русский народ доверчив и прост, как дитя. А они искусны, очень искусны. Пользуются его неграмотностью, сулят золотые горы и свободу... Ничего, дайте время.
Он замолчал, нахмурившись. В этот момент тишины все услышали равномерное тихое посапывание Антона Петровича, который, оказывается, спал, привалившись спиной к корзине и свесив голову на грудь.
Николай Иванович улыбнулся и прошептал:
- Кажется, мы договорились. Как сказал бы Клюгин - вот чем кончаются ваши споры о России.
Красновский зевнул, посмотрел вокруг:
- Светает. Надо б собираться да домой ехать.
- Чур, Петр Игнатьич, будить спящих будете вы, - шепнул Николай Иванович, подвигаясь к скатерти и начиная ее сворачивать.
Роман встал со своего места, потянулся и вздрогнул всем телом, словно от холодного душа.
- Знаете, я, пожалуй, пройдусь пешком, - объявил он, застегивая куртку и надевая шляпу.
- Что так? - сонно спросил Красновский.
- Трястись не хочется.
- Ну, смотрите. А то б вместе сели да поехали.
Но Роман, приподняв шляпу и поблагодарив за чудесный вечер, повернулся и зашагал прочь.
В лесу уже было совсем светло. Небо побледнело, и звезды погасли. Только широкий серебристый месяц висел над лесом, привлекая к себе взгляд. Роман шел по молодой траве между деревьев, в листве которых уже перекликались проснувшиеся птицы. Ему было легко, и усталостная дремота с каждым шагом покидала его тело. Он шел налегке, бросив там у костра и охотничье снаряжение, и трофеи, но воспоминания об этой удачной охоте были при нем. Он был доволен и чувствовал в себе силу, свободу и уверенность. Может быть, именно эти чувства и не позволили ему включиться в недавний спор, хотя он тогда сквозь полудрему слышал каждое слово и на каждое слово имел возражение. Он понимал и желчную слабость мизантропа Клюгина, и наивность славянофильских притязаний Красновского, и осторожность раба науки Рукавитинова, и простодушное барство Антона Петровича. Но именно то поющее чувство, пробудившееся в его душе на охоте и не покидающее его с тех пор, не позволяло ему опуститься до бессмысленного спора.
Он шел, переполненный силой и свободой, с каждым шагом чувствуя себя еще сильнее и еще свободнее.
"Боже, как прекрасно, что аз есмь", - думал он, - "Как чудесно, что я могу идти по этому пробуждающемуся миру, не разбирая протоптанных людьми дорог, никого не встречая, и ни от кого не завися! И как прекрасно, что нет у меня ни с кем родства и в то же время есть любовь ко всем, и что по этому утреннему миру, который создан вовсе не для меня, я могу идти с любовью и радостью!"
Выйдя на край Маминой рощи, он сразу свернул влево, решив пройти к селу краем, а потом через Выруб. Мамина роща тянулась долго, но Роману показалось, что он прошел край на одном дыхании, перебрался через Гнилую балку, подняв из камышей стаю диких уток, и оказался перед стеной густого старого елового леса. Эту стену рассекла широкая просека.
Роман вошел в нее, и опять же на одном дыхании своего чудесного чувства прошел Выруб, который кончился уже смешанным лесом.
Здесь, на краю просеки стоял дом лесничего, в котором когда-то жил славный Георгий Михайлович Сотников. Теперь дом принадлежал новому лесничему. Это бьыо просторное добротное строение без особых затей, но с двумя трехгранными верандами, со вторым этажом и с балконом, нависшим прямо над крыльцом. Со стороны Выруба к дому подступал прекрасный яблоневый сад, весь усыпанный яблоневым цветом.
Роман подошел к крайней яблоне и остановился.
Кругом было тихо. Все ждало восхода солнца. Роман стоял, наслаждаясь чудесным мгновеньем.
В это время дверь балкона отворилась. На балкон вышла девушка в ночной голубой рубашке с русыми распущенными волосами. Роман тут же узнал ее. Это с ней они зажигали в церкви пасхальные свечки от одного пламени. Затаив дыхание и не смея шевелиться, он смотрел на нее из-за белой яблоневой ветки. Она же, оперевшись о перила балкона, стояла с лицом, еще не отошедшим от сна, глядя на восток.
И когда первый луч скользнул по кронам деревьев, ее юные, по-детски припухлые губы тихо произнесли:
- Здравствуй.
Часть вторая
I.
Что может быть красивей, милей и проще букета из луговых цветов и трав, собранного в горячую пору сенокоса?
Ни яркие розы, ни пышные гладиолусы, ни изысканные лилии и орхидеи не в силах затмить этой неповторимой красоты, этого подробного многообразия форм и соцветий: темно-синие, невинно склонившиеся колокольчики на тоненьких, робко подрагивающих стебельках, приветливые в своей простоте ромашки; грациозная "куриная слепота" с нежно-желтыми слезящимися цветками; пушистый нежно-розовый, доверчивый клевер; подробный, густой, как цветущая липа, зверобой; буйный, по-царски яркий татарник; скромный иван-чай; опьяняюще нежный "львиный зев"; прямодушный и неприхотливый, как средневековый воин, осот; желчная, крепкая сурепка; затейливые, словно вырезанные из сандалового дерева "кукушкины слезы"; незаметный тысячелистник и, наконец, изумительный, вплетающийся резными листьями папоротник. Сколько гармонии в таком букете! Свежесобранный, с еще не скошенного луга, перетянутый травинкой, он радует глаз, дышит густым ароматом трав, притягивая гудящих над лугом насекомых: ему не нужны ни кубок, ни ваза. Граненая рюмка или узкий бокал подчеркнут его неповторимость....
Роман любил полевые цветы. Теперь, когда жаркий июль стоял на дворе, он собирал их часто, и почти в каждой комнате большого дома Воспенниковых стояли в рюмках, бокалах или просто в стаканах эти любовно подобранные букеты. Одно время он пробовал их писать, но маслу было не под силу передать все многоцветье луговой палитры, а акварель Роману не давалась. Рисовать же цветными карандашами казалось скучноватым занятием.
Букеты долго не давали покоя, притягивая глаз, отвлекая от почти ежедневных пейзажных экзерсисов, но - о, радость! - пришла пора сенокоса, и все - букеты, живопись, чтение Шопенгауэра - ушло на задний план.
Как забилось сердце Романа, когда сквозь утреннюю дрему долетел до его слуха звонкий стук набиваемой косы! Зародившись в прохладном воздухе, он повис над рекой неповторимой мелодией, обещавшей очень, очень многое: ранние зори, блестящую от росы траву, с сочным шорохом падающую под жалом косы, приятную усталость плеч, обед на лугу с крестьянами, прогулки по лесу к дикому колодцу и, наконец, ни с чем не сравнимый запах подсыхающего сена.
Воспенниковы любили сенокос - и покойный отец, и Антон Петрович всегда ходили "покосить с мужиками", приучив к этому и Романа. Поэтому сегодня, пятого июля, все обитатели дома с раннего утра были подняты на ноги: на кухне стряпался скорый завтрак, в гостиной Роман и дядюшка обувались в лапти, у крыльца стояла на привязи запряженная в телегу одна из лошадей Акима, в то время как хозяин, кряхтя и цокая, смазывал дегтем оси колес. Роман первый покончил с новенькими, желтого лыка лаптями и, поднявшись с дивана, потопал ногами, проверяя, удобно ли в непривычной обувке. Ногам было легко и удобно.
