наполняющие их смыслом жизни и жаждой обладания.
Высокомерно паря над процессом загрузки, очень довольный собой, я погладил фигурку внутри своего кармана. И в тот самый момент в моем мозгу раздался еле слышный звук «бзыньк!», похожий на тот, который издает кассовый аппарат, когда открывается его ящичек с деньгами. Кто-то цивилизованный упрекнул меня в высокомерии. Без особого труда я сразу понял, что такой же, как и они, не лучше и не хуже. Только мой шарик не такой габаритный, а покоится на дне моего кармана в виде маленькой бронзовой фигурки. С этой мыслью я отодвинулся почти к самым колесам поезда, давая возможность другим пассажирам свободно волочить свои ценности. Отсчет вагонов велся по местам их соединения, и как только был отсчитан мой, я поднялся по ступенькам за вереницей таких же, как я, пассажиров.
Уже в тамбуре я взглянул в зеркало, находящееся в проеме двери, ведущей в соседний вагон, и мысленный вопрос, как я выгляжу, в панике оборвался. Дело заключалось том, что я не находил себя в зеркале! Люди в отражении спокойно поднимались по ступенькам, заходили в вагон, но меня в отражении не было. Немного дернувшись из стороны в сторону, я пытался найти отклик стекла, но, увы, оно было холодно и неумолимо. Хотя то чувство длилось считанные мгновения, оно было очень неприятным – как будто тебя забыли на окраине цивилизации до такой степени, что ты уже не виден среди остальных людей. Как турист Шредингера, который одновременно и есть – и его нет. Спасительное возвращение моей личности произошло почти сразу, я не видел отражения людей возле меня, и зеркала в проеме двери не было. Не было стекла в двери этого вагона, не было такого же в двери следующего, а я видел не отражения, а людей, заходящих в соседний вагон. Волна облегчения прокатилась по моему мозгу: «Слава всем богам, что в вагоне нет зеркал и стекол! Это вернуло назад мою личность».
Дальнейшее продвижение по вагону не особо меня обрадовало. Дело в том, что по расположению всего содержимого вагоны того пригородного поезда были точь-в-точь похожи на купейные. Но это были только каркасы. Первое, что бросилось в глаза – это полное отсутствие хоть каких-то стекол в дверях и окнах. Также внутри вагонов не было ни единой внутренней двери и ни единой мелочи, определяющей, что это некогда был купейный вагон. Всё было пусто, вернее, выброшено за ненадобностью – всё, кроме самого каркаса, который бережно, с любовью окрасили в жуткий красно-коричневый цвет. Причем закрашены были даже старые бумажные объявления в кармашках на стене. Бодро садящийся в вагон народ размещался по купейным ячейкам, галдел, смеялся и готовился к поездке. Оценив, где ещё остались стекла, я выбрал один из укромных уголков, тихо забился в него и стал ждать своей участи.
* * *
Состав – вернее, его обглоданный скелет – наконец тронулся. Не проехав и получаса, я понял, что одет очень легко. Всю имеющуюся в распоряжении одежду я уже натянул, но всё тепло моего тела с легкостью выдувалось прохладой наступающего вечера. Народ, едущий рядом, спокойно достав из своих закромов теплые вещи, натянув на уши дурацкие шапки, громко галдел, со смехом и весельем. Проведя в своем углу часа полтора-два, я понял, что имею все шансы замерзнуть в этом красочном каркасе, медленно едущем в вечер. Я начал интенсивно двигаться, но тепло вагона, как и тепло моего тела, медленно улетучивалось с заходом солнца. Одетый явно не по погоде, садясь в это окрашенное убожество без окон и с открывающимися вручную дверьми, я подверг себя огромному риску, несмотря на всю гениальность своих расчетов. Что бы я ни делал: бегал, делал зарядку или силовые упражнения – тепло продолжало выдуваться, и с каждой минутой становилось только холоднее. Вернувшись в свой дальний угол и закрывшись рюкзаком от ветра, я понял, что это хоть и неизбежный, но самый медленный отток тепла.
Прошло часа три с момента, когда поезд покинул город. Я уже не чувствовал пальцев ног. Влажный осенний ветер продолжал забирать оставшееся тепло, а поезд постоянно то тормозил, то трогался дальше без каких-либо видимых остановок. По резкости и частоте торможения я догадался, что народ дергает стоп-кран тогда, когда им ближе всего к дому катить свои шарики. Нужно было действовать. Пройдясь по всем вагонам в надежде купить у кого-то теплые вещи, я понял простую истину. Мир окрашенного в грязно-красный каркаса был неумолим. На всех было ровно столько одежды, сколько нужно им, и они не захотят чем-либо делиться. Причём предложи я любому из них все свои сбережения, никто не понял бы, чего именно я хочу. Кроме того, была большая вероятность, что меня банально ограбят и на ходу вытолкнут из поезда. А такого завершения путешествия хотелось меньше всего.
Поневоле я превратился в заложника своего же выбора, и каждая следующая минута становилась ужасней и холодней предыдущей. Мне нужен был любой вокзал, любая официальная остановка – не по стоп-крану в поле, а именно остановка, чтобы согреться в вокзальной постройке. И вот так, уже в полудреме, не чувствуя своих конечностей, я прислушивался к остановкам. При любом не таком резком торможении выглядывал из окна, нет ли станции, и, видя всё ту же темную холодную пустоту с уходящей вдаль тенью, навьюченной своим шариком, я забивался обратно в угол своей холодной безысходности.
Прошло уже часа четыре с момента моего триумфального выезда из города, который сейчас казался желанным, но окрашенный каркас поезда продолжал медленно развозить благодарных пассажиров. Понятно, почему кондуктора были только на входе, жалко только, что стало понятно так поздно. И вот наконец-то я ощутил плавное торможение. Машинально выглянув в окно, увидел платформу, фонарь, и как из последнего вагона выгружается мать с ребенком, а отец помогает им сойти и снимает сумки. Полумрак и наползшие за время поездки тучи не дали разглядеть толком ничего, но я явно видел перрон с освещением и то, что на него выводят ребенка.
Схватив рюкзак, служивший мне щитом последние четыре часа, я еле успел соскочить с отправляющегося поезда. Ура! Я вижу семью, благополучную, без огромных баулов, приехавшую домой. Наконец-то населенный пункт, вокзал, тепло. Любое помещение, где есть хоть капля тепла, мне подойдет, я готов объяснить это жестами, кривлянием, даже танцами, чего я делать в принципе не умею, но за предоставленное мне тепло – смогу. Да, эти четыре часа поездки стали для меня серьезным переживанием – не думал, что настолько простые вещи могут быть настолько опасны, а
