- А что я могу сделать? - сдерживая раздражение, защищался он. Ригор поднимет на смех и меня, и тебя! Да и кто тебе ту собаку привезет?.. Подумай только!
София распалилась. Обходя соседские участки, заметила кражу и там.
- Ну ты гляди! - заламывала руки. Затем ее словно осенило. - А знаешь, не будем никому говорить об этом, чтобы не спугнуть этого ирода. А ты засядешь ночью и... уж намолотишь его!.. Да не жалей! Он-то нас не жалел!
"Неужели тебе всего этого мало?.." - подумал Степан, но только поморщился.
- Ладно, - вздохнул он. - Понятное дело, надо наказать.
- Чтоб до новых веников помнил, - погрозила София пальцем. И, все еще клокоча от злости и кляня на чем свет стоит проклятого вора, пошла за Степаном работать.
Он думал, что до вечера жена успокоится. Но, даже полумертвая от усталости, она торопилась, как шальная, чтобы сегодня же оставить на делянке "дедову бороду"*. Хриплым от изнеможения голосом София еле выдавила из себя:
- Ну, слава богу, теперь только бы свезти, чтоб не досталось ворюгам... А пока свезем, ты постережешь. Там в торбе еще есть харчи... так я поеду, а ты побудь тут. И не милуй ни старого, ни малого!.. Ой, рученьки мои... ой, ноженьки!.. Если бы не нужно было порядок дома наводить, так и я с тобою... чтоб эту чертову образину застукать!..
_______________
* По окончании жатвы крестьяне обычно оставляют нескошенным небольшой (около квадратного метра) участочек - "деду на бороду".
И поехала домой, похлестывая вожжами беспокойных коней, над которыми тучей висели мошкара и комары.
Степан чувствовал себя обиженным и покинутым. Как будто остался один-одинешенек на всем свете - никто не ждет его, не к кому пойти. Только падающие звезды напоминали о людях - вот еще отлетела чья-то душа, может, последняя из тех, что оставалась на земле. Ныло сердце.
"Кто ты есть? - спрашивал сам себя. - Ну что изменилось в твоей жизни от того, что ты ходил в церковь с женщиной, которая была и осталась для тебя загадкой? И зачем ты ей сдался? Чтобы вместе спать? Или сидеть здесь под небом с трехрожковыми вилами? Стоило ли ради этого Давать обет? Не мог, что ли, без этого батрачить?"
И хотя изнуренное от каторжной работы и дневной жары тело требовало отдыха, он как неприкаянный бродил между копнами, словно продолжал искать еще работу, новые заботы, тяжкий непокой.
Потом ходил по воду. Дорога до Войной долины показалась ему неимоверно долгой.
Сошел в долину - еще тоскливей. Стало будто еще темнее вокруг, будто земля прогибалась под ним, засасывая в себя. Нашел родничок в бетоне. Вода тихо лепетала и плескалась, сливаясь из трубки в озерцо. Напился, наполнил узкогорлый кувшин и долго стоял в тупой задумчивости, слушая тоскливое кваканье лягушек в осоке.
Почему-то вспомнился Полищук - насупленный, суровый, рука в кармане, где у него наган. "Гляди, красноармеец!.." Крепко сжатые челюсти, глаза острые льдинки... "Чего ты хочешь от меня? Новой войны? А я хочу мира, счастья хочу, слышишь, Ригор?! Покоя для души..." "Для нас война еще не кончилась. Нам еще воевать - ого!" "А, оставь ты меня в покое!.."
И когда мысленно высказал все это Ригору, стало вроде легче. Потому что спорил с живым, пускай далеким человеком, и потому прошло ощущение одиночества.
Возвращался обратно быстрее, тихонько посвистывая. Долго искал вымолоченные снопы, расстелил сторновку и улегся под копной. От усталости не хотелось и ужинать. Долго пил глазами синюю глубину неба, звезды пушистыми ресницами-лучиками касались его ресниц, веки наливались сладостной тяжестью сна.
- Не хочу... - бормотал Степан и сам не знал, кому и о чем.
Проснулся под утро. Даже окоченел от предутренней сырости. Подумал было укрыться снопами, но сначала нужно было согреться. Выбивая дробь зубами, стал быстро ходить по полю. Скорее бы рассвет... На западе беззвучно смеялись зарницы. Большой воз* почти упирался дышлом в землю. Степан злился на Софию. Должно быть, третий сон видит на мягкой подушке, а ты тут, дурень, мерзни черт знает зачем... А, так ты же хозяин... Да какой там, к черту, хозяин! Так, сбоку припека... И дочка ее, Яринка, гм... падчерица! - наверно, смеется над тобой: "Ха-ха-хозяин!.."
_______________
* Б о л ь ш о й в о з - украинское название созвездия Большой Медведицы.
Но тут он услышал какой-то шорох. Будто ходил кто-то по полю: туп-туп-туп! Будто билось чье-то сердце тяжело, с перебоями. Будто в тишине глубокой пещеры глухо капала на пол вода. Звук затихал. И снова такой же размеренный, негромкий, дразнящий.
Степан подхватил вилы и осторожно пошел на звук. Это, по всей видимости, и есть тот, кого он должен застукать на месте... Но, как ни странно, Степану хотелось, чтобы тот оказался далеко-далеко, чтобы идти и идти к нему до самого рассвета. Степан даже остановился и, холодея от собственной решительности, громко кашлянул. Но его не услышали. Когда он сам прислушался - в поле раздавалось все то же буханье.
"Что ж, такая, видать, судьба!"
И, наливаясь злою силой, до боли в пальцах сжал древко вил. И раззадоривал себя злостью - за промозглый холод, от которого коченел под копной, за чистую постель, на которой спит сейчас София - без него. Ну-ну, помолоти!
Ночного молотильщика Степан отыскал на четвертой или пятой делянке. На цыпочках перебегая от копны к копне, он подкрался к нему сзади. Вор сидел на рядне и вымолачивал сноп скалкой.
Тихо, подобно ночному хищнику, Степан приблизился к нему почти вплотную. И только тогда заметил, что это женщина. Но тут встала за его спиной София и сказала: "Ты же хозяин! Бей!.."
Женщина повалилась на сноп, даже не вскрикнув.
Степан и сам едва не лишился чувств - подумал: убил. И уже не знал бежать ли ему куда глаза глядят или стоять недвижимо, пока подойдут люди. Берите меня, вяжите: я - хозяин - убил! Я испокон веку душегуб и зверюга, не тронь моего - убью!
Стоял потерянный и сам почти не живой.
И вдруг женщина застонала.
От бурной радости, от злобы к себе, от злости на Софию за пережитый страх Степан проникся и вправду ярой ненавистью к человеку, которого едва не убил.
- Вставай! Такую и макогоном не добьешь!
Опершись грудью на рукоять вил, ждал, пока она поднимется. Женщина тихонько всхлипывала. Хозяин, так и клокотавший в нем, съязвил:
- Может, тебе водички?.. Иль валерьяновки?..
И тот же хозяин, муж Софии, стал рассуждать вслух:
- Ишь, совестится!.. А ну-ка, повернись сюда!.. Обернись, кому говорю?! Вот так... И что мне теперь с тобою делать?.. Иль просадить тебя вилами и оттащить в канаву? И рядом положить эти снопы и рядно?.. И всяк, кто увидит, скажет: "Собаке - собачья смерть". Конечно, только так скажет... Иль бить тебя, пока кровью изойдешь? Иль отрубить тебе руки?.. Жаль, что нет топора... Но тогда ты подашь в суд... Ну, и дадут мне тюрьму. А за кого? За воровку, что на чужой труд зарится?.. А и правда, скажи-ка мне, как тебя за такое покарать?..
И почувствовал, что правда хозяйская понятна не только ему, но и этой женщине. Потому что всю свою жизнь она тоже стремилась стать хозяйкой. И он продолжал свое:
- А надо бы тебя проткнуть вилами. Вот так и думаю: свидетелей нет, да если б и случились, никто не пошел бы за тебя свидетельствовать. Ну, милиция там, собаки... но и от этого можно уберечься. Да у тебя небось и дети? Так пойдут по миру, а там и сами станут красть...
Женщина затряслась вся в плаче, сложив руки, как на молитву:
- И вправду дети! Пожалейте... добрый человек, отпустите...
- Нельзя тебя отпускать! - изрек Степан-хозяин. - Чтоб другим повадно не было. А сделаю я с тобою вот как: поведу по селу с этими снопами, чтобы всякий тебя видел. Скручивай перевясло, связывай снопы, вешай на шею. И вот так пойдешь!
Женщина обессиленно опустилась на рядно.
- Никуда я не пойду.
Степан поднес вилы к ее груди.
- Говорю - пойдешь. Убью!
И так и сам решил - убью!
И она тоже увидела его готовность убить. Защищаясь, замахала поднятыми руками - я пойду, пойду... Зажав один конец под мышкой, в торопливом отчаянии скручивала перевясло...
Роста она была небольшого - снопы волочились по стерне. Спотыкалась, наступая на колосья.
- Чтоб тебе так свою беду нести!
- Иди!
Покачивался позади нее хозяин с вилами под мышкой. И хотя был вроде бы доволен: вот, сделал все, что и любой владелец учинил бы, но сжигала тоска, щемило сердце.
И так ему стало нудно от одиночества, что, словно не замечая женщины, не считая ее живым существом, будто бы сам с собой, начал разговор:
- Эй, как там тебя?
Женщина молчала. Только шелестела ее позорная ноша, да босые ноги шлепали по дороге, да слышалось ее дыхание - с присвистом.
Еще не старая, лет под тридцать, кудрявая, чернобровая, худенькая, с короткими круглыми руками. Девкой, наверно, была певучей и лукавой. И когда Степан шел рядом и поглядывал сбоку - видел затененные глаза, полные тоски безысходной, таинственной загадки.
- Чего молчишь? Дорога далекая.
Она остановилась. Дышала часто, словно всхлипывала, потом, запинаясь, выдавила из себя с надеждой, с плохо скрытой ненавистью:
