Возражать ему я не стал.
Идея обучения наших ребятишек иностранным языкам почти примирила Ригора Власовича с классовым происхождением новой учительницы, и он на следующий день велел кому-то из живоглотов в порядке трудгужповинности привезти Бубновским из лесу хвороста, оставшегося на делянках после самовольных порубок.
Правда, привезли и нам с Евфросинией Петровной, но во вторую очередь. Здесь, наверно, сыграло то обстоятельство, что Ригор Власович считал нас чуть ли не родственниками и не хотел, чтобы его обвинили в "семейственности".
Но погоди же, любезный зятек, как только Евфросиния Петровна станет "тещей", приберет она тебя к рукам!..
В воскресенье мы вместе с сельскими парнями и девчатами привели в порядок хату-читальню, перенесли туда в мешках книги. "Божественные", как назвал некоторые из них Ригор Власович, приказано было никому и не показывать, а продать попу. На вырученные же деньги подписаться на "Известия Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета" и уездную газету "Молот и плуг". Таким образом, отцу Никифору должны были достаться репродукции картин Рафаэля, "Божественная комедия" Данте Алигьери, "Утраченный рай" Мильтона и другие. Я нарушил святую заповедь и, откровенно говоря, утащил все это "божественное" из-под самого носа Полищука...
Из сельсовета принесли еще две подшивки газет, и в тот же вечер хата-читальня была торжественно открыта.
В заключение своей коротенькой речи по этому случаю Ригор Власович сказал:
- Так что, граждане, пролетариат широко открывает двери в культуру и дает вам бесплатно духовную, как говорят, пищу!
На это один мужик заметил негромко:
- Нехай бы лучше он дал нам задарма по стакану рыковки.
Мы никогда не думали, что открытие читальни соберет столько людей. Были здесь и девчата с семечками в подолах, и парубки в поскрипывающих сапогах-гармошках, и степенные мужики в картузах с кожаными козырьками, и даже старые деды.
Я с воодушевлением читал вслух шевченковскую "Катерину". Мужики растроганно сморкались, девчата плакали.
Потом Нина Витольдовна серебристым голоском читала:
...Тятя, тятя, наши сети
притащили мертвеца!
И все шло хорошо, пока мы, выпроводив гостей, не стали наводить порядок в читальне.
Такую мелочь, как полпуда шелухи от семечек, мы и не замечали. А бросилось в глаза то, что нас всех очень огорчило. Исчезли обе подшивки газет и десятка два книжек. Только присутствие наших очаровательных дам заставило меня сдержаться от энергичных высказываний.
Ну и ну! Что тут поделаешь!
На следующий день пожаловался я председателю:
- Мы же всех просили: когда берете читать, записывайтесь!
Ригор Власович от досады крякнул:
- Вы, Иван Иванович, должно, с неба свалились! Да кой там черт их будет читать?! На курево разобрали! Стихия!
- Так что же делать?
Ригор Власович долго думал. Потом улыбнулся одними глазами.
- В кооперации залежалась папиросная бумага. В таких вот книжечках. "Колокол" называется. По пятаку или по шестаку*. Так выдавайте книжки тем парубкам, которые покажут с десяток "Колоколов".
_______________
* Ш е с т а к - три копейки.
- Тогда не станут ходить в читальню.
- Пойдут! Еще как! Девчатам читайте шевченковские "Катерину", "Тополь" да еще "Безумную" - так они и про ужин забудут. А от парубков отбою не будет. И только тех пускайте, кто книжки будет читать. А чтобы не искурили их, сукины дети, так пускай накупят "Колокола". Вот так.
Мы не вмешивались в дела нашей кооперации. Но на следующий день, прежде чем разложить книжки и газеты, я предупредил парней: если они не будут читать, то нечего им сюда и показываться.
Парни загудели, но я их угомонил - девчата, мол, обойдутся и без них.
- И вправду! Как же! - лукаво поддержали меня девушки.
Возмущенные парубки двинулись из читальни, а Евфросиния Петровна начала читать кулишовскую "Орисю".
Слушательницы то и дело оглядывались на окна, в которых торчали расплюснутые рожи парней. Те громко кашляли, вызывая своих подруг.
- Ярина! Эй, поди сюда! Что-то скажу!
- Манька, бери зонтик да пойдем на леваду читать! Гага-га!
- Одарка, иди, начитаю тебе романа на возу! Ха-ха-ха!
Девчата ежились, прыскали, но выходить не решались.
Я погрозил пакостникам пальцем, но это еще больше развеселило их.
- Иван Иванович, - кричали мне, - ваша хата горит!
Тогда я достал карандаш и, нацеливаясь им в расплющенные на стекле рожи, начал записывать фамилии.
- Удирай! Записывает!.. - и парубки затопотали сапогами куда-то в темень.
Только после этого смогли мы спокойно читать. Я до сих пор вижу широко раскрытые от восторга карие, серые и голубые глаза-звезды наших юных слушательниц. Сколько счастья, радости и неподдельного страха было на лицах молодых представительниц лучшей, так сказать, половины рода человеческого. Парубки, конечно, испортили бы все впечатление дерзкими репликами, насмешливыми и двусмысленными замечаниями, а сейчас было настоящее чувство, внимание, искренняя вера в достоверность всего написанного.
И учительницы, и я чувствовали себя счастливыми. Сколько сердец открылось нам добротой своей и лаской!..
А где-то неподалеку, на улице, парубки горланили песни. С присвистом, переиначивая слова на похабщину.
- Вот проклятые бугаи! - возмущались девушки. И жались друг к дружке, и не было среди них сейчас ни зависти, ни соперничества - чувствовали только плечи добрых сестриц...
Гонору парней хватило ненадолго. В раскрытых дверях показался один, видимо, разведчик. Стоит, опершись о косяк, руки в карманах, облизывает губы, поглядывает на девчат.
Я делаю знак Евфросинии Петровне, и она прекращает чтение.
- Ну, так что скажешь, Петро?
Парень пожимает плечами и улыбается - немного глуповато, немного насмешливо.
- А-а!.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней... Записывайте уж... - И сдвигает картуз на затылок.
- А читать будешь?
- А-а... ежли вам так приспичило...
- Книжки не изведешь на курево? Шестак у тебя есть на папиросную бумагу?
- У меня?! Гы-ы!.. Как надо, то и полтину найду!
- Ого! - говорю я. - Так ты хозяин! Ну, значит, можешь читать! Заходи.
Парень, удовлетворенно поводя плечами, заходит в хату, садится рядом со своей дивчиной и обнимает ее за плечи - теперь это его право.
За первым, громко переговариваясь, двинулись и другие парубки.
Я, конечно, исповедал и их, припугнул, что за одну искуренную книжку должен будет каждый привести из дому по овце. И парубки, гордые тем, что их считают солидными хозяевами и они могут взять на себя такую значительную ответственность, расселись между девчатами - кто взяв свою суженую за руку, кто обняв за талию, а кто поскромнее - только положив ладонь на ее колено.
Под конец я читал им "Известия...", и ребята только головами качали: "Ну и англичаны! Вот заразы!.."
Чтобы не переборщить, на этом и закончили - к превеликой радости парубков, которые, разобрав своих возлюбленных, толпясь и поторапливая друг друга, с гомоном высыпали во двор, а потом... разбредутся парами и до рассвета простоят у перелазов рядом со своим неприступным, горячим и жестоким счастьем.
И когда только они будут спать, эти неутомимые язычники? Как будут завтра работать после неистового жара плоти? Или они двужильные? Или, может, пожизненная каторга брака легче любовного изнеможения двух влюбленных, которым старый обычай велит держать себя в чистоте... Может, именно потому наши мудрые предки, столетние деды и бабуси, и выдумали эту самую добрачную мораль, чтобы молодежь стремилась к браку, как жаждущий к воде? Ведь если бы они сближались прежде, чем поп обведет их вокруг аналоя, ничто уже не заманило бы их в брачный ад, где "женился и зажурился - и ложкой, и миской, и третьей колыской...".
О, я как-нибудь пренебрегу всеми заветами предков и открою молодежи всю правду о браке! Пусть тогда меня изжарят на костре или, что пострашнее, проведает об этом моя любимая женушка!.. Вот только вопрос послушают ли меня молодые?..
Не послушают... Стоят себе, как завороженные, позасовывав руки в пазухи своим возлюбленным, и мечтают... как бы уподобиться богу в шестой день его великой работы. И благоговеют перед своими возлюбленными, и продлится это еще с месяц, самое большее с год после того, как сорочку любимой вынесут на всеобщий обзор.
Они и завтра придут в читальню, как на посиделки. Возможно, опять будем читать "Известия...", а в них "Письма из деревни" Остапа Вишни. Вы скажете - это не Диккенс, не Марк Твен, не Джером К. Джером!.. Ну, согласен, но лучшего у нас пока что никто не написал. И будут же смеяться!.. А это, безусловно, лучше, чем - тоже для смеха! - привязать кошке к хвосту банку и после этого в три пальца свистнуть!
Спустя несколько дней после того, как открыли читальню, удалось мне наконец примирить Виталика с фактом существования его нареченной - озорной девчушки в коротеньком платьице - Кати Бубновской. Нина Витольдовна побаивается оставлять поздно свою дочку одну и берет ее с собою в читальню. Поначалу девочка сидит возле матери очень степенно, даже торжественно - голова высоко поднята, глаза опущены долу, руки прикрывают голые коленки. А вскоре начинается вот что. Сперва потихоньку протянет по полу ногой, затем второй, потом начинает ими размахивать, затем насмешливо осмотрит всех собравшихся, а когда какой-либо из парубков подморгнет соседу, - смотри, мол, какой барчонок, - Катя тайком от матери прищурит глаз и покажет кончик языка. В хате конечно же поднимается смех. Нина Витольдовна удивленно осматривает все общество, а Катя снова принимает благообразно-невинный вид, а когда обратит взгляд своих васильковых глаз к потолку, становится просто воплощением трех христианских добродетелей: здесь и вера - в свое превосходство, и надежда - что мать никогда не заметит ее каверз, и любовь - к игре, ко всему веселому миру. И парни не решаются обидеть ее или хотя бы подразнить. Может, благодаря матери, которую все село уважало, даже в худшие для нее времена.
