позвонила, никак не связана с моей работой или разряженным телефоном. Ты сама это все придумала. Ты делаешь все, что, черт побери, пожелаешь, когда, черт побери, пожелаешь, независимо от моих слов!
Я вылетел из дому в направлении внедорожника, который ждал меня на подъезде, — не приведи Господь мне раньше уйти со своей смены!
Вцепившись в руль, я случайно просигналил. От этого шума Шарлотта подбежала к окну. Ее лицо выделялось на фоне окна крохотным белым овалом с размытыми чертами.
Я сделал Шарлотте предложение с помощью птифура. Пошел в пекарню и попросил написать по букве на каждом пирожном: «ВЫХОДИ ЗА МЕНЯ», а потом перемешал их и разложил на тарелке. «Это головоломка», — сказал я ей. Нужно поставить буквы по порядку.
«ВЫХОД АМНЕЗИЯ», — составила она.
Шарлотта все еще стояла у окна, глядя на меня со скрещенными на груди руками. Я видел в ней ту девушку, которую попросил попытаться еще раз. Но я уже забыл выражение ее лица, когда она собрала предложение правильно.
Когда тем вечером мама позвала меня на обед, я шла с энтузиазмом приговоренного к смертной казни. Не нужно было приглашать Эйнштейна, чтобы понять: в этом доме никто не был счастлив, а виной всему тот поход в адвокатскую фирму. Родители неприкрыто кричали друг на друга. Три часа назад отец уехал, потом вернулся, а мама замешивала мясной пирог и плакала, ты тоже хныкала. А я делала то, что и обычно, когда тебе было больно: надевала наушники и добавляла громкости.
Я поступала так не потому, что хотела спрятаться от тебя. Так думали родители: что я не умею сопереживать. Переубеждать их я не собиралась, но дело в том, что я нуждалась в музыке! Мне нужно было отвлечься от того, что ты плачешь, а я не могу тебе помочь. От этого я ненавидела себя сильнее.
Когда я спустилась, все сидели за столом, даже ты в своих «ортопедических штанах», с привязанной к груди рукой. Мама нарезала тебе мясо на квадратики, похожие на почтовые марки. Я вспомнила, как ты была маленькой и сидела на стульчике для кормления. Раньше я пыталась с тобой играть — катала мяч или тянула тебя за собой в вагоне, и каждый раз мне говорили одно и то же: «Осторожнее!»
Один раз, когда ты сидела на кровати, а я прыгала на ней, ты упала. Мы были астронавтами, исследующими планету Зургон, но в следующую секунду твоя левая голень изогнулась под углом в девяносто градусов и ты впала в эту жуткую спячку, как всегда, при очень тяжелом переломе. Мама и папа изо всех сил старались втолковать мне, что это не моя вина, но кого они пытались обмануть? Это ведь я прыгала, пусть идея и принадлежала тебе. Не будь меня там, ты бы не пострадала.
Я опустилась на стул. Мы не распределяли места, как в некоторых семьях, просто каждый раз садились на одни и те же. Я все еще была в наушниках, музыка громко ревела — что-то из эмо, такие песни заставляли поверить, что у некоторых людей жизнь еще хуже.
— Амелия, — сказал папа, — не за столом.
Иногда мне кажется, что внутри меня живет зверь, в пустой пещере, где положено быть сердцу, и порой он заполняет каждую клеточку меня, я ничего не могу с ним поделать и поступаю неправильно. Его дыхание наполнено ложью, от него веет злобой. И как раз в этот момент он решил высунуть свою мерзкую морду. Я заморгала, глядя на отца, и добавила громкости, а потом чересчур громко сказала:
— Передайте картофель.
Я вела себя как капризный ребенок, а может, и хотела им быть: если бы я вела себя как эгоцентричный подросток, то вдруг стала бы им и все замечали бы меня и заботились, а не кормили с ложечки тебя этим мясным пирогом, присматривая, как бы ты не упала со стула. Мне бы хватило, если бы меня признали частью этой семьи.
— Уиллс, — сказала мама, — тебе надо поесть.
— На вкус как подошва, — ответила ты.
— Амелия, я не буду повторять, — сказал папа.
— Еще пять кусочков…
— Амелия!
Родители не смотрели друг на друга и, насколько я знала, не разговаривали весь день. Понимали ли они, что сейчас могли бы находиться на противоположных концах земного шара, вести тот же самый разговор за обедом и ничего бы не изменилось?
Ты увернулась от вилки, которой размахивала перед твоим лицом мама.
— Прекрати вести себя со мной как с младенцем, — сказала ты. — Я сломала плечо, но это не значит, что мне два годика!
В подтверждение своих слов ты потянулась здоровой рукой за стаканом, но перевернула его. Молоко разлилось на скатерть, но по большей части плеснуло в тарелку папы.
— Черт подери! — выругался он и потянулся ко мне, вырывая наушники из моих ушей. — Как ты можешь вести себя так со своей семьей!
Я уставилась на него:
— Ты первый начал.
Его лицо стало пунцовым.
— Амелия, возвращайся в свою комнату.
— Вот и отлично!
Я со скрипом отодвинула стул и побежала наверх. По моему лицу струились слезы, из носа тоже текло, когда я заперлась в ванной комнате. Я не узнавала девочку в зеркале: у нее перекосился рот, а глаза были темными и пустыми.
В те дни словно все выводило меня из себя. Я злилась, когда просыпалась утром, а ты смотрела на меня, как на животное в зоопарке, злилась, когда пошла в школу, а мой шкафчик был рядом с классом французского и мадам Риордан поставила себе целью сделать мою жизнь невыносимой. Раздражало видеть компанию чирлидерш с их идеальными ногами и жизнями; единственной проблемой этих девчонок было, кто пригласит их на следующий танец или не выглядит ли вызывающим красный лак для ногтей, а вовсе не то, заберут их мамы после школы или забудут, уехав в травмпункт. Я не злилась только тогда, когда хотела есть, как сейчас. По крайней мере, мне это казалось голодом. Меня словно пожирали изнутри, я уже не чувствовала разницы.
Когда родители ссорились, как вчера, мы с тобой сидели в нашей спальне и слышали их громкие голоса. Слова проникали под дверь, хотя та была закрыта: «неправомерное рождение… показания… присяга». В какой-то момент я услышала упоминание телевидения: «Разве ты не понимаешь, что журналисты раздуют из этого скандал? Ты этого хочешь?» — сказал папа, и на мгновение я представила, как здорово оказаться в новостях, но потом вспомнила, что мы наглядный пример
