– А не правда, что ли? Отпираться будешь? – волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.
– Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я – монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску – уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью… Эх! Найди такого еще скромника, царица!
И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.
Ту всю словно варом обдало.
– Вот ты какой!.. – вырвалось у нее.
– Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня – не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.
Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.
– О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? – ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.
– Пой… про что хочешь… – не отодвинувшись, произнесла она.
– Жалостливое что аль веселое? – спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.
– Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. – перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.
– Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед оказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. – все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.
«Царица», словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.
– Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, – сказала она.
Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.
– Спасибо на ласке, царица!.. – низко поклонился князь Иван. – А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.
Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.
– Хорошо, царица? – тихо спросил Иван.
– Хорошо! – бурно вырвалось у Анны Иоанновны.
Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.
Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он «сказание».
Песнь на гуслях Ивана Долгорукого
Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои!
Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!
Распотешьте девицу, красна молодца,
Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.
Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор
На Руси пресветлой появился вор.
Он – старик высокий, с белой бородой,
Ходит он все больше, все ночной порой.
Как идет – так песни удалы поет,
Бородой косматою лихо так трясет.
«Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?» —
Вопрошают люди. Сами бледны… ждут.
Я – сам бог Ярило, Хмелем звать меня,
Много показать вам я могу дивья.
Тайной заповедною лишь один силен,
В радостях, в весельях я один волен».
Подивились люди: «Полне, дедко, врать!
Неужель людей всех в плен ты можешь взять?» —
«Ой, могу, людишки, чары напустить,
Одному мне будут люди все служить!»
Выдвинулся парень. Был он лих и смел
И в глаза Яриле гордо поглядел.
«Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик!
Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг.
Ежели всесильны чары все твои,
Ты развей мне горе, муки все мои.
Полюбил давно, слышь, я цареву дочь
И не сплю, не ем я, – прямо мне невмочь.
Ах, хочу лебедку я к груди прижать
И уста царевны пылко целовать!
Только та царевна за замком живет,
Свора псов иземных ее стережет».
Отвечает Хмель тут: «Гусли ты возьми
И к царевне Зорьке смело ты иди!
Грянь по струнам звонким, песенку ей спой,
И она ответит: «Ах, желанный мой!»
И пробрался парень, хоть и труден путь.
Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут?
Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожит
И на красна молодца сурово глядит.
«Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!..
Как ты смел пожаловать в царский терем мой?»
Не ответил молодец… лишь в очи поглядел,
И на гуслях-гусельках он песню ей запел.
«Ах, зови, царевна, палачей своих,
Пусть уж снимут голову со плечушек моих!
Но на пытке лютой буду умирать
И «люблю царевну!» стану все кричать!»
Что же тут царевна молвила в ответ?
Оглянулась… Горенка… Никого-то нет…
Перед ней молодчик статный, удалой…
И шепнула только: «Ах, желанный мой!..»
Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.
– Опомнись! – крикнула она. – Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти… Ой, что ты делаешь?..
– Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. – хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.
Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:
– Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты – русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне – что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твои державные целовать буду, водой той умываться стану…
Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница…
XVI. «Страшная» ночь московских затворов
Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.
Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.
– А-а, вы этого добивались, Остерман? – бешено завопил он.
Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.
– Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? – воскликнул он.
– Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!.. – продолжал неистовствовать Бирон.
Остерман улыбнулся.
– Теперь я все понимаю… – спокойно произнес он.
– Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? – безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.
– Я вам поясню. Вы из дворца?
– Да. Я… я должен был ее видеть… Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец… Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?
– Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур! – расхохотался Остерман. – Эк вы хватили!..
– Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.
Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.
– Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!.. – осадил его великий дипломат.
– У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, – взволнованно заговорил Бирон. – Он спал как убитый… Чтобы удостовериться в том, спит ли он или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я… Черт меня возьми!..
– Ну?.. – привстал Остерман.
– В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван… Он играл ей что-то на гуслях и… держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но…
– Испугались?.. О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, – похлопал Бирона по плечу Остерман. – Все, что вы мне поведали, совсем не интересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь «забавляется» – Бог с ней.
– А если эти забавы перейдут в серьезное чувство? – с тревогой спросил Бирон.
– Пустяки! – махнул рукой Остерман. – А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.
* * *
В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были – фраки и жабо.
