Воображаю, как удивилась бы маман, увидев свою дочь в широкополой задыренной рыбачьей шляпе, с удочкой в руке. Червей насаживал Валерик, рыбу с крючка снимал Алеша, я только закидывала удочку. Да, рыбак заправский, ничего не скажешь! И стрелять я научилась. Не по сидячей дичи, а влет. До сих пор синяки на плече. Лека умилялся, говорил, что я неправдоподобно разносторонне способная.
Маленький мой Валерик, он так привязался к Алексею! Страшно хочет быть похожим на него. Во всем. Стал причесывать пятерней волосы, теребит кончик носа, когда собирается изречь что-нибудь "глубокомысленное", и сто раз на день говорит мне: "Мама, здравствуй".
Я уже не жалуюсь на свою судьбу. Можно год ожидать такого месяца. Жалко было даже засыпать. - Во сне я не чувствовала, что Алеша рядом, что мы вместе, что он мой. Но зато как радостно просыпаться утром! Первое, что я испытывала, проснувшись, - это ощущение неизбывного счастья. До сих пор отголоски его живут во мне.
Теперь буду ждать отпуска в будущем году. Да, долго ждать тебе, Лена. Одиннадцать месяцев. 335 дней. Три-ста, да еще тридцать, да еще пять..."
Брянцев пролистал страницы дальше. Они жизнерадостно начинались и жизнерадостно заканчивались. Были свежи воспоминания о счастливом месяце, жила надежда на скорую встречу. Но, как назло, в Москву ему выезжать не приходилось. Не пришлось и в отпуск пойти. Лена часто писала письма, беззаботные, бодрые, но он чувствовал себя виноватым и проклинал свою участь.
Потом Елена стала реже обращаться к дневнику. Записи стали короче, и характер их изменился: появились нотки грусти и даже отчаяния.
16 марта
"Прилетел Алексей. На один день. Позвонил на работу, что-то говорил, что - я так и не разобрала, - торопился и говорил быстро. Не выдержала, помчалась на аэродром - хотелось увидеть хоть издали. Увидела в окружении людей, очевидно, с завода. И он заметил меня, изменился в лице, но быстро овладел собой и великолепно разыграл приветливое спокойствие. Так разыграл, что даже в глазах его я большего не прочитала. Стало страшно: может он и не играл?.."
Только сейчас Брянцев заметил, как изменился почерк Елены в дневнике. Напоминавший вначале катящиеся по желобу одна за другой дробинки, он становился все более размашистым и угловатым, иногда даже неразборчивым.
Одна страница снова привлекла его внимание.
"Случилось невероятное. Я уступила просьбам Коробчанского провести с ним вечер. Сколько можно подвергать себя добровольному заточению! Я же в конце концов не в монастыре. Лешка не один, у него жена... Кстати, когда я думаю об этой женщине, кровь бросается мне в голову. Кто из нас имеет больше прав на Алексея? Конечно, я. Больше прав у того, кто больше любит.
Коробчанский красив, умен и тонок. Были на концерте, слушали Листа. Он положил свою руку на мою и не отпускал до окончания концерта. И я не отнимала, хотя его рука мешала слушать. Меня раздражала игра в интим и его самоуверенность. Очевидно, он избалован успехом, но никто в нашем институте не может похвастаться его расположением. Он часто заходит ко мне в лабораторию, и я не могу сказать, что мне не льстит его внимание.
После концерта были в ресторане. Потом он проводил меня. Когда подошли к дому, он попросил разрешения зайти. Я поколебалась, больше для приличия, и согласилась.
Сидели на диване. Он снова завладел моей рукой и поцеловал в губы. Я ответила ему, ничего не испытывая. Этот внутренний холод меня испугал. Испугала Лешкина власть надо мной. Я поняла, что мне никто, кроме него, не нужен. Совсем не нужен. Он или никто. Стало страшно. Ведь мне не так много лет, и мне опостылело одиночество. Коробчанский обнял меня. А потом один его жест, очень мужской и очень резкий, подействовал отрезвляюще. Я вырвалась и попросила его уйти. Он был озадачен и не сразу поверил в искренность моей просьбы. Начал что-то говорить о своих серьезных намерениях. Но мне он не нужен.
Он ушел. Я была в отчаянии. Ничего не произошло, но я пала в своих глазах, потому что могла пасть. Пусть этого не случилось сегодня, в этом не было моей заслуги. Но пройдет время..."
У Брянцева выступил холодный пот. Даже руки покрылись испариной, и пальцы оставляли влажные следы на страницах, которые он торопливо просматривал, отыскивая фамилию Коробчанского. Впервые в жизни он испытывал острую, мучительную ревность. Не нашел. Открыл последнюю страницу. Она была без даты, написана в виде письма, возможно даже сегодня.
"Знаешь ли ты, Алеша, какие причиняешь мне невыносимые муки? С настроением еще можно бороться, но с состоянием... Неужели ты не чувствуешь, что можешь потерять меня? Совсем, навсегда. Я устала любить, я не могу больше ждать. Всего ждать: приезда, когда тебя нет, отъезда, когда ты есть. Ждать дня, когда мы будем вместе, дня, в который я больше не верю. Ты не обманываешь меня, нет, ты обманываешься сам. Тебе только кажется, что у тебя хватит сил уйти с завода, который вырастил тебя и который теперь растишь ты. И у меня не хватит сил требовать от тебя этой жертвы...
Была бы я человеком другого склада, все было бы проще. Но я не выношу неопределенности. Лучше плохой конец, чем бесконечные ожидания. Я не могу рассказать тебе обо всем, что творится со мной. Хочу, чтобы ты пришел ко мне не из жалости. Это у нас, женщин, любовь иногда начинается с жалости. Мужчины не любят тех, кого приходится жалеть. Ты должен прийти ко мне не для меня, а потому что не можешь жить без меня. А я боюсь, что ты можешь. У тебя дел невпроворот, ты всегда занят. Я же... На работе я забываюсь, а все остальное время я мучительно ощущаю твое отсутствие. Хуже всего, что я не сплю. Все ночи напролет. Ночью совершенно теряю контроль над собой, и мне кажется, что схожу с ума. Засыпаю уже под утро от изнеможения, и тогда даже будильник не может разбудить меня. Купила другой, размером с тарелку, он еще приводит в чувство. Мне иногда хочется сказать тебе, что ты свободен от всяких обещаний. Но я боюсь, что ты не поймешь меня, решишь, что я не люблю тебя больше, не верю. Нет, люблю и верю. Но я схожу с ума..."
Брянцев закрыл тетрадь, осторожно положил ее на стол.
Мысли, одна за другой, одна мрачнее другой, вспыхивали в разгоряченном мозгу. Да, завод, да, люди. Но может ли он сбросить со счета любимого и любящего человека? Говорят, от любви не умирают. Возможно. Но замучить человека бесконечными обещаниями, отнять несколько лет жизни, иссушить, убить веру в людей - можно. А он еще спрашивал: "Что с тобой, Ленок? Почему исхудала? Не больна ли?" И проявил внимание: привез раков...
Вспомнив о раках, он похолодел. Надо немедленно увезти их и уничтожить все следы своего появления.
Окурки - в унитаз. Обсыпал унитаз пеплом. Вот черт, надо мыть... Вернулся в комнату. Конечно, так и есть. На полу пепел. Где веник? Ну куда женщина может спрятать веник? Нашел его за дверью в кладовой, подмел пепел в кучку, высыпал в ведро, но выронил пластмассовый совок, и он разбился. Улика присутствия постороннего человека в доме была налицо, и таким посторонним мог быть только он. Спрятал его за шкаф. Теперь очередь за раками. Положит в корзину одних - вылезут другие. Да еще норовят ухватить за палец. Сетку с корзины он сорвал небрежно, не подумав о том, что она может пригодиться. Пришлось искать нитки, связывать сетку. Потом ванну мыл, пол вытирал. Фу, все!
Весь в поту, словно разгрузил целый вагон, добрался Алексей Алексеевич до гостиницы и едва умолил принять живой груз в камеру хранения.
Вышел на улицу, постоял и пошел в аптеку которую по старой памяти москвичи называют Феррейновской, - Таисия Устиновна снабдила его целым списком лекарств для своих подопечных. Были в этом списке и лечебное белье, и детские туфельки двадцать восьмого размера, и конфеты "Снежок".
Однажды Брянцев устроил жене "страшную месть". Взял ее в Москву и заставил саму отыскивать нужные ей вещи. Таисия Устиновна сбилась с ног и невзлюбила столицу - шумно, сутолочно. Больше она с ним не ездила, но поручения навязывала. Даже когда он уезжал внезапно, как на этот раз, успевала сунуть в карман пиджака пространный список.
Сегодня Брянцев выполнял поручения жены без особого неудовольствия. Это помогало скоротать время. И все же он непрестанно думал о своем.
Если по каким-то признакам Еленка поймет, что он был у нее дома и читал дневник, наверняка что-то встанет между ними. Нельзя заглядывать в душу глубже, чем это тебе позволяют. Решение, которое определилось у него за эти часы активного, мучительного раздумья - рвать со всем, что им мешало, будет в ее глазах не добровольным его решением, а вынужденным, выпрошенным, вымученным. Так к любимой женщине не приходят. Да и простит ли она вторжение в ее "святая святых", вторжение, которое противоречит всем этическим правилам? Однако он не сожалеет об этом. Теперь ему ясно: больше медлить нельзя. Заводская жизнь похожа на зубчатые колеса. Не успеет один зуб выйти из зацепления, как в него попадает другой. Удобного случая все равно не представится.
