- А я тебя искал, искал, весь парк обошел. Потом уж эта ваша горничная... как ее? Ганза, что ли?
- Марта, - сказал я.
- Марта сказала, что ты еще с вечера сговаривался с садовником идти ловить птиц около оранжереи.
- А откуда вы... - начал я и остановился.
- Что я? Откуда я знаю, где находится оранжерея? - улыбнулся дядя. Да я в эту оранжерею ходил вместе с отцом, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, тридцать лет тому назад. Тридцать лет! - повторил он, сам удивляясь тому, что с тех пор прошло столько времени. Он поглядел на заросли крапивы и бурые кирпичи. - Это и все, что от нее осталось. Бедная старушка! Что с ней стало?
- Сгорела, - сказал я.
- Да, все переменилось, все переменилось, и пруд заглох, и липовые аллеи уже не те, и дом уже не прежний, и клумб с цветами нет, и все не то, не то, и дом даже не тот. - Он говорил, не переставая улыбаться, но слова-то были серьезные, и обращался он ко мне как к взрослому, который может понять его печаль и если не разделить, то хоть посочувствовать ей.
- Дом все время был такой, другого я не помню, - сказал я.
- Ну, где же тебе помнить! - усмехнулся дядя. - Тебя и на свете тогда не было, когда старый разрушили. Ну ладно, потом мы с тобой походим, осмотрим, где, что и как... А теперь идем домой. Ты забыл, что я тебе подарок привез?
- А с клеткой как же? - спросил я; мне стало неудобно, когда он заговорил со мной о подарке.
- А что с клеткой? Клетку оставь тут, я сейчас пришлю за ней, да не бойся, никто ничего с ней не сделает, все твои щеглы будут целы, ручаюсь.
Он взял меня за руку, и мы пошли по саду, но сейчас же остановились. Около клумбы, на большом мраморном пьедестале, стояла одна из скульптур из галереи моего отца.
Массивная, приземистая, сутулая от той огромной силы, которую она выражала, фигура эта представляла таинственное существо, одинаково близкое и к человеку и к зверю, с высоким человечьим лбом и тяжелой, срезанной у подбородка обезьяньей челюстью. В руках этого существа была зажата дубина, не та бутафорская, похожая на восклицательный знак палка, которая рисуется в старых изданиях "Айвенго" или "Робинзона Крузо", а настоящая, выломанная в лесу, кривая и грубая коряга с торчащими в разные стороны корнями и содранной корой. Оно скалило зубы, и на лице его, грубом и угловатом, как у всякой обезьяны, было множество складок и морщин. Нечеловечески подвижное лицо было у этого свирепого чудовища. Но разрез глаз был прямой, широкий, и поэтому глаза казались скорбными, человеческими, а высокий, выпуклый лоб и совсем не подходил к горильей гримасе нижней части лица.
Это была статуя таинственного пильтдаунского человека, в существовании которого отец, как и большинство ученых, сомневался и которого поэтому не ввел в свою коллекцию антропоидов.
Дядя долго и внимательно смотрел на чудовище, и я никак не мог понять выражения его лица.
- Да, - сказал он наконец, - ведь вот же существует эта помесь обезьяны с человеком, и никто ничего не говорит, а когда я хотел... - Он не договорил и снова взял меня за руку. - Ну, ладно уж, идем. Что ж поделать, оно, пожалуй, и лучше, что вышло так. Ученым сейчас быть... Ой, нехорошо быть сейчас ученым! Таким ученым, как твой отец, особенно.
Подарок моего дяди был разложен на двух креслах.
Сознаюсь, что, увидев его, я просто обомлел от восторга.
Во-первых, это были блестящие рыцарские доспехи, во-вторых, шлем с массивными бычьими рогами и, в-третьих, пистолет "монтекристо" в роскошном кожаном футляре. Около него лежала коробка с патронами. Разве мог я от кого-нибудь ожидать такой подарок! Верно, отец мне постоянно покупал то книги с раскрашенными картинками, то умных заводных жуков, которые ползали по столу и, дойдя до самого края, послушно поворачивали обратно. Один раз он привез мне даже целую железную дорогу с двумя паровозами, разноцветным составом поездов, семафорами и станцией, но все это было не то, не то и не то! Пока я, окаменев от восхищения, смотрел на это богатство, дядя снял доспехи со стула и стал их надевать на меня. Шлем с рогами был немного велик, но дядя подложил под него свернутый кусок бумаги, и он стал как раз.
- Вот, - сказал он, отходя в сторону, чтоб лучше разглядеть меня.
Я сверкал, как рыба, только что вытащенная из воды.
- Настоящий Арминий в Тевтобургском лесу! Иди покажись маме.
На лестнице меня встретил отец. Он осмотрел меня с ног до головы, сказал: "Хорошо, очень хорошо", - и за руку потащил к матери.
Мать сидела около зеркала и, надев на руку чулок, штопала его пятку. Услышав бряцание моих доспехов, - отец потащил меня за руку, и я звенел, как гремучая змея, - она подняла голову и всплеснула руками.
- Боже мой! - сказала она восхищенно. - Неужели это тебе все привез дядя?!
Отец сорвал с меня шлем и бросил его в угол.
- Тебя это восхищает? - спросил он свирепо.
Я робко посмотрел на суровое его лицо, дрожащую нижнюю челюсть признак самого страшного гнева - и захныкал. Он толкнул меня, тогда я нарочно упал на пол и заревел уже во все горло.
Мать бросила чулок и подошла к отцу.
- Что это, Леон? - сказала она с неудовольствием. - Ведь мы с тобой, кажется, договори-лись обо всем? Ребенок совсем не должен знать твоих настроений. Такой чудный подарок - и вдруг ты...
- А? Чудный?! - закричал отец в полной ярости. - Посмотри, посмотри хорошенько, - ты найдешь на нем свастику! И вот, заявляю тебе, я не позволю...
- Да тише, тише, ради Бога! - сказала мать, страдальчески морщась, и дотронулась пальцем до виска. - Господи, как ты кричишь! Там же есть люди!
- Так пусть они слышат и знают, что я им не позволю уродовать моего сына! Выбросить, немедленно выбросить, - приказал он, - все это барахло! А ты... - он потянул меня за руку, - ты вставай! Ишь Арминий из Тевтобургского леса. Еще мал, чтобы носить эти разбойничьи бляхи с пауками. Вот закроешь мне глаза, и тогда...
- Господи! - сказала мать, гладя меня по голове, - я ревел, уткнувшись ей в колени. - Ну, скажи, что может понимать ребенок? Да и я-то толком ничего не понимаю. Ну, шлем, ну, рыцарс-кие доспехи...
- Рыцарские доспехи! - зло ухмыльнулся он. - Да, доспехи рыцаря с большой дороги.
- Леон... - начала мать.
- Берта! - вдруг взмолился отец голосом мягким и дрожащим от обузданной ярости. - Берта, ты же все-таки жена историка, уж не показывай так явно-то, явно-то свое азбучное невежество! Это одежда древнетевтонских воинов времен Тацита. Теперь в нацистской Германии, где воскресили культ языческого бога Тора, их дурачки пляшут вокруг его рогатого идола. И вот эта идиотская жестянка с коровьими рогами, - он злобно щелкнул по шлему, их священная эмблема. И знаешь, что я тебе скажу. Пусть наша религия как угодно плоха, но я никогда не променяю Христа на Тора. И если ты не хочешь скандала, большого скандала...
- Нет, не хочу, - сказала мать, - никак не хочу! И ты его тоже не хочешь... Ганс, иди-ка, голубчик, погуляй по саду. Сними эти доспехи, сейчас и без того жарко... - Она провела рукой по моему лбу. - Вон как ты вспотел!
- Вот, вот, внушай, внушай ему, что дело только в погоде! Ни при какой погоде, - закричал он, тараща глаза, и борода у него затряслась, - ни при жаре, ни при дожде ты не наденешь этого кровельного железа - и марш!.. Что ты делал?
- Ловил с Куртом щеглов, - сказал я, глядя на мать и выбирая удобную минуту, чтобы опять заплакать.
- И марш с Куртом ловить щеглов!
Мать сняла мои доспехи, аккуратно положила их на стул и поцеловала меня в макушку.
- Приходи потом в столовую, - шепнула она мне, - я тебе что-то дам. Но только не сейчас, а попозже. Ладно?
Я побежал отыскивать Курта. На пустыре его не было. Я пробежал мимо клумб - везде были следы его недавнего пребывания; здесь горшки с цветами стояли прямо на земле, там клумба была разрыта, кое-где приготовлены лунки, а около стены стояли садовые грабли и подле них лейка, полная воды.
- Курт, Курт! - позвал я.
Мне никто не откликнулся.
Я побежал на кухню. Тонкий голубой воздух стоял над плитой. Марта, разомлевшая, сердитая, иссиня-красная, как отварная свекла, наклонившись над плитой, колдовала над кастрюлями.
Около нее стоял камердинер дяди и что-то говорил.
Я прислушался.
- Затем все это мелко рубится, поливается уксусом, посыпается настоящим кайенским перцем, - еще по вкусу можно сюда добавить корицы, и, пожалуй, немного ванили, - и ставится в формах на лед.
Он говорил медленно, солидно и напоминал мне отца, объясняющего своим студентам особенности какого-нибудь доисторического черепа.
- Когда так при температуре ноль по Цельсию он простоит не менее восьми часов... - говорил камердинер.
- Нет, пригорит, обязательно пригорит! - вдруг сокрушенно воскликнула Марта. - Разве на таких дровах что-нибудь сваришь? - Она злобно поглядела на камердинера. - Ну, а щуку по-еврейски вы вашему барину готовите? спросила она с вежливой ненавистью.
Я побежал дальше.
Не было Курта и в его комнате. На столе стояла клетка со щеглами, и двое наиболее отчаян-ных, еще попискивая, взлетали, ударяясь о крышку клетки, неуклюже трепеща крыльями, и злобно бились о прутья; другие, уже смирившись, клевали коноплю или, нахохлившись, сидели на жердочках. Некоторые спали.
