Я побежал дальше.
Не было Курта и в его комнате. На столе стояла клетка со щеглами, и двое наиболее отчаян-ных, еще попискивая, взлетали, ударяясь о крышку клетки, неуклюже трепеща крыльями, и злобно бились о прутья; другие, уже смирившись, клевали коноплю или, нахохлившись, сидели на жердочках. Некоторые спали.
"Да куда же мог он деваться?" - подумал я в отчаянии.
И только в середине парка, на полянке, образованной небольшой липовой рощицей, я увидел Курта. Он быстро ходил взад и вперед, что-то бормоча себе под нос.
Не знаю, почему я остановился и не побежал к нему. Полянка была не очень большая, и он ходил по ней крупными, размеренными шагами - десять шагов туда, десять шагов обратно, - и когда, поворачиваясь, он обернулся ко мне лицом, я даже не сразу узнал его - до того чем-то очень тонким, почти неуловимым, но сразу изменившим его, он не походил на того веселого, развязного цыгана, который сегодня со мной ловил щеглов. Выражение большой сосредоточен-ности и углубленности во что-то понятное ему одному и дотоле тщательно скрываемое от всех лежало на его лице, и в то же время лицо его было бледно, устало, даже помято как-то, и большие черные глаза (я только сейчас разглядел, что они большие и черные) смотрели прямо перед собой. Он прошел еще раз, теперь уже быстро, почти бегом. Потом шаг его стал замедляться, замедлять-ся. Он остановился, поднял руку ко рту, погрыз ноготь, потом глубоко вздохнул и сел на ствол срубленного дерева. Оно лежало здесь уже давно, лет пять, наверное, наполовину уже истлело, и в нем находилось несколько гнезд черных ядовитых муравьев. Курт взглянул себе под ноги и рассеянно постучал по коре. Оттуда сейчас же выскочил целый полк этих насекомых и засновал по дереву. Тогда он отодвинулся немного, несколькими быстрыми, сильными ударами отряхнул колени и сейчас же забыл о муравьях.
Так, отрешенный от всего, подперев рукой голову, он просидел несколько минут неподвижно.
- Да, - сказал он, словно решив про себя какой-то важный и сложный вопрос. - Да, так, - и раздумчиво покачал головой.
Потом полез в сапог, вынул длинный, тонкий нож, которым обыкновенно охотники приканчи-вают добычу, и стал застругивать какую-то палочку. Отложил одну, взялся за другую, застругал и ее и вдруг случайно посмотрел на свою руку.
В руке был нож.
Он поднял его и снова опустил, как будто нанося удар. При этом лицо его было неподвижно, а губы шевелились.
Я смотрел на него из кустов, не узнавая.
Да! Да! Это, несомненно, был какой-то новый, совершенно незнакомый мне человек. Все повседневное, мелкое сошло с его лица, хотя в нем ничто не изменилось. Но так, например, неуловимо и существенно меняется лицо покойника или человека, воочию увидевшего смерть.
- Да! - повторил он громко, отвечая каким-то своим мыслям. - И стихи, а также и стихи.
И вот, глядя неподвижно и зорко в чащу, он вдруг проговорил:
Я б хотел, чтобы враг тебя бил до конца,
Чтоб он не жалел ни гранат, ни свинца,
Ни зарядов, ни пуль, ни железа, ни мин,
Чтоб ревел в его танках веселый бензин,
Чтоб блуждал ты, как зверь, по дорогам глухим
И вдыхал, словно суслик, отравленный дым,
Чтобы твой же солдат, беспощаден и дик,
Насадил бы тебя на затупленный штык,
Чтобы, узкий твой череп о камни дробя,
Твой же танк, как змею, переехал тебя,
Чтоб тебя, наш незваный, негаданный гость,
Вбили в землю, как в стену вбивается гвоздь.
О, тобою одним опозорен наш век!
Стыдно мне, больно мне, что и я человек,
Что есть камень, железо, дубина и нож
И по-прежнему ты невредимым живешь.
Тут он поднял голову и увидел меня. Какое-то кратчайшее время, может быть, доли секунды, мы смотрели неподвижно друг на друга. Потом, не торопясь, он встал с дерева, спрятал нож в карман, оглянулся, увидел на земле, около своих ног, заостренные палочки, поднял их и пошел ко мне. Лицо его уже оживилось мелкими, ласковыми морщинками, глаза потухли, стали ближе, обыденнее, в них не было того огромного пытливого напряжения, которое бывает у человека, смотрящего в темноту, и которое я только что подметил у него. И все-таки и сейчас лицо его не было вполне обыденным.
- Ну, - сказал он, - рассказывайте: что же привез вам дядя?
Глава десятая
Отец и дядя сидели друг против друга и разговаривали.
Был конец дня, за окном, между вершинами деревьев, сгущались летние прозрачные сумерки.
Отец курил трубку, дядя ломал папиросную коробку и складывал ее в пепельницу.
- И вот наконец эта история с Гансом, - говорил дядя. - Ну, сознаюсь, тут уж я ничего не понимаю, абсолютно ничего не понимаю. Вы ни за что ни про что набрасываетесь на ребенка, отнимаете у него мой подарок, бьете его, толкаете так, что он растягивается на полу, - и все это только потому, что это монтекристо сделано в Германии.
Отец курил.
Дядя посмотрел на него и слегка пожал одним плечом.
- Ну, конечно, мое дело тут сторона. "Под моим плащом я убиваю короля", - говорил Дон Кихот Ламанчский. В вашем доме хозяин вы, а я у вас только в гостях, и, как это говорят англичане: "Мой дом - моя крепость".
Отец вдруг поднял на него глаза.
- Поэтому вы и обращаетесь с каждым нашим домом как с завоеванной крепостью, не так ли? Вот вы и подарили Гансу боевой тевтонский шлем со знаком вашего бога огня. Ведь огня, кажется? Я не силен в языческих культах...
Дядя доломал остаток коробки и пирамидкой сложил ее в пепельцу - на это у него ушло около минуты.
- Вот откуда все пошло! - догадался он. - Вам, значит, не нравится свастика?
- Очень не нравится! - серьезно согласился с ним отец. - И вы знаете это, Фридрих!
- Я? Знаю? - как будто даже несколько удивился дядя.
- Вы настолько это хорошо знаете, что именно об этом и пришли со мной говорить!
- Да? - спросил дядя и пристально посмотрел на отца.
- Конечно, да, Фридрих, - ответил отец.
Потом очень долго, несколько минут, оба молчали.
Дядя сидел, постукивая пальцами по столу, и о чем-то думал.
- Дайте-ка огня, Фридрих! - вдруг попросил отец.
Дядя вынул зажигалку и молча протянул отцу.
Потом встал и зашагал по комнате.
Отец аккуратно выбил трубку, снова набил ее и закурил.
- Ну, - сказал он, затягиваясь, - итак...
Дядя походил, походил по комнате и вдруг решительно остановился перед отцом.
- Вы несколько торопитесь, - сказал он недовольно, - и я не понимаю, почему. Но хорошо, давайте поговорим об этом. Видите, я не начинал этого разговора раньше, потому что отлично понимаю: то, чего мы от вас потребуем, не моментальный перелом, не озарение свыше, а длитель-ный и тяжелый процесс пере... переосознания, - я не знаю, есть ли такое слово, но в данном случае оно хорошо выражает мою мысль, - переосознания всего происходящего, поэтому я вас не тороплю и на немедленном решении не настаиваю. Но подумать, и хорошо подумать, вам все-таки придется. Мир и новая Европа живут сегодня минутой, а вы, извините меня, смотрите на все происходящее с какой-то неолитической точки зрения.
- Нет, даже палеолитической, - хладнокровно поправил отец. - Ведь именно тогда и жили синантропы.
Дядя встал со стула и снова зашагал по комнате.
- Все шуточки, профессор! - сказал он брюзгливо. - Я вижу, что мы с вами вряд ли договоримся, но вот я хочу задать вам один вопрос.
- Пожалуйста, - любезно наклонил голову отец и выпустил изо рта большой клуб дыма.
- Что вас удерживает около них?
Отец молча курил.
- Моя наука, - сказал он коротко. - Моя совесть, - прибавил он, подумав.
- Совесть?! - обидно засмеялся дядя.
- Да, вы знаете, я ведь ее не считаю химерой, как ваш фюрер.
- Ваша совесть, ваша наука! - сказал, будто выругался, дядя. - Ваша наука! Ну, что же она вам дала? Шкаф с коллекцией обезьяньих черепов, мантию какого-то университета и еще что? Да! Подержанный фордовский автомобиль и квартиру с казенными дровами! Это почти за сорок лет беспорочной, я сказал бы, солдатской службы! Признайтесь: немного! Мы своим ученым даем гораздо больше.
Отец поднял голову, нижняя челюсть его дрогнула.
- Знаете что? - сказал он. - Давайте не будем касаться науки, моей науки, - подчеркнул он. - Тут мы действительно не сговоримся.
- Хорошо, - согласился сдержанно дядя, - не будем касаться вашей науки. Но дело-то ведь очень простое. Двадцать лет вы боролись против нас...
- Двадцать лет, вы сказали, - перебил его отец, как будто подсчитывая. - Больше, много больше. Я боролся с вами с первых же дней моей сознательной жизни, а мне уже шестьдесят лет.
- Как вы, ей-Богу, любите красивые фразы! - поморщился дядя. - Вот к вам действительно приложимы слова вашего любимого писателя Сенеки: "Мы погибаем от словоблудия". Вы боро-лись, говорю я, против нас всеми средствами, от благотворительных лекций до организации этого вашего псевдонаучного института. Вы с кучкой ваших сотрудников занимались моральной парти-занщиной, называя это наукой. В то время мы не имели физической возможности призвать вас к порядку и сражались наименее эффективным оружием, взятым из вашего же арсенала, - печатным словом. На вашу ругань мы отвечали тоже руганью.
