подтолкнуло вас поджечь здание.
– Я вам сказал, я этого не делал.
– Ладно.
– Вы знали, что в больнице происходит нечто предосудительное, пока не впускали внутрь маму Дона, меня и всех остальных?
– Нет. Я вообще ничего не знала. Мне сказали, что пациент в критическом состоянии, и нам нужно ограничить поток посетителей в отделение экстренной помощи.
– Но он не был в отделении экстренной помощи.
– Его отвезли сначала в отделение экстренной помощи, а потом переместили в интенсивную терапию.
– И это отделение интенсивной терапии охраняли полдюжины легавых.
– Про это я ничего не знаю. Я работаю на первом этаже, а интенсивная терапия на втором.
– Но что, по-вашему, там происходило?
– Я не знаю.
– Что вы слышали?
– Ничего.
– Вы врете. Поздновато как-то начинать врать.
– Я слышала, что полицию все это происшествие тревожит.
– Объясните.
– В того человека слишком много стреляли. Не знаю. Это все лишь слухи.
– Вы знаете санитаров.
– Да. Их я знала.
– Вы с ними много лет знакомы были, правда?
– Да.
– И что они сказали? Сколько пуль, по их словам, они увидели в Доне?
– Я правда не знаю.
– Скажите мне, что вы слышали.
– Они сказали, семнадцать.
– Я так и знал. И все это время вы никому ничего не рассказывали.
– Я не могла. И это бы никому не помогло.
– Теперь вы знаете, отчего я пытался сжечь вашу больницу?
– Все решили, что это вы.
– Вы не дали матери увидеться с сыном. Меня тоже вышвырнули из здания. Вы опечатали всю документацию, всё. Вы были соучастницей в чудовищной лжи.
– А что я должна была делать? Парень умирал. Умер он через три часа после того, как его привезли. Его никак было не спасти. Невероятно, что он вообще был еще жив, когда его доставили. Поэтому что б я ни сделала, такого исхода ничего бы не изменило.
– Но полиция все это скрыла. Они сделали вид, будто применили сдержанность – двенадцать легавых и всего три пули. Но мы-то знаем, что их было больше. Мы знаем, что его нахуй всего изрешетили – я это слышал как минимум десять раз. И ни для кого из этих легавых не было никаких последствий.
– Слушайте. Все это намного превышает мои компетенции.
– Ваши компетенции? Ваши компетенции? Это же клятва Гиппократа, правильно? Она подразумевает правду? Вы же поддерживали ложь.
– Ничего я не поддерживала. И я не врач. Я не давала такую клятву.
– Вы омерзительны.
– Вы так говорите, потому что до меня доходили какие-то слухи от санитара, и я от этого вдруг стала участницей большого заговора? Если вам, народ, так хотелось узнать, что на самом деле случилось с парнем, его мамочке не следовало так торопиться с кремацией. Она сразу же сожгла все улики.
– Ладно, я вот почему пытался вашу больницу сжечь. Во-первых, у меня в ней умирал друг, а вы к нему не пускали, даже когда его мать дала на это согласие. Во-вторых, после того, как он умер, я провел в больнице два дня, стараясь попасть внутрь и помогая маме Дона раздобыть больничные документы и поговорить с кем-нибудь, кто там работает. Но вы всякий раз спускали на меня своих громил из службы охраны, и один ударил меня по голове фонариком. В-третьих, ужасная вы ебаная тварь, мама Дона никогда не просила, чтобы его кремировали. Она вообще понятия не имела, что происходит. Ей доставили коробочку с Доном внутри, а она даже не знала, что́ это. Коробочку ей доставила какая-то женщина из похоронного бюро. Но мать Дона кремацию не заказывала. Чего ради миссис Бань заказывать кремацию? Ей хотелось выяснить, что с ним произошло. Мы с нею два дня разговаривали об этом: как только тело Дона выдадут из больницы, мы закажем независимое вскрытие. А потом однажды она там появляется спросить насчет тела, и вы – я богом клянусь, это были вы, – вы смотрите к себе в компьютер и сообщаете ей, что его кремировали.
– Это была я.
– Я так и знал.
– Я читала с компьютерного экрана. Я не заказывала кремацию.
– Но теперь у вас все это сходится?
– Да, сходится.
– Теперь вы знаете, в каких преступлениях участвовали? Сначала человека пристреливают за то, что он держит в руке нож для стейков у себя на заднем дворе. Затем мы выясняем, что стреляли в него семнадцать раз. Потом легавые не дают его маме с ним увидеться. Затем они сжигают его тело без ее разрешения.
– Но она должна была подписать какую-то форму.
– Она не умеет писать по-английски! Подписали за нее. Они утверждали, что она попросила о кремации в устной форме, а затем подписала форму. И они себя считали такими охуенно умными, потому что у них тут вьетнамская тетка с ограниченным английским, поэтому им запросто можно утверждать, будто возникло какое-то недопонимание. И знаете, что еще? Ваши ебаные друзья-санитары спиздили его часы.
– Это не удивительно.
– Еще как не удивительно. Они все время крадут, правда же? Они украли часы у мертвого парня, вероятно, по той же самой причине, почему эти ебилы подделали ее подпись на бланках кремации. Прикинули, что она за себя постоять не сможет. Она ж какая-то беспомощная вьетнамка. А он – какой-то пацан с дырками от пуль в теле. Если санитары забрали его часы, можно кивать на легавых – или наоборот. То есть, у вас, ребята, система снизу доверху отработана, как убивать всякую надежду на человечность. Вы сдираете с человека его достоинство до последней нитки.
– Мне кажется, вам известно, что это неправда. Случай с вашим другом – невероятная редкость. И всем было очень страшно.
– Вы швырнули тело в печь, чтобы скрыть улики.
– Я этого не делала. Я к этому вообще никакого отношения не имела.
– Вы соучаствовали.
– Вы считаете, что ваш друг – единственное ужасное, что когда-либо случалось в больнице? Я и в хороших больницах работала, так вот эта, о какой мы сейчас говорим, – не больница, а бардак. Там гадости творятся каждый день, и достоинство – вообще не вариант. Это река человеческого разложения и ошибок, совершенных в спешке. Люди каждый день умирают по причинам, каких никто никогда не сможет оправдать. Избыток такого-то лекарства, недостаток такого-то. Люди поступают с простудой, а выписываются покойниками. И превыше прочего у нас – кодекс молчания, подстегиваемый страхом.
– О господи.
– Само собой, мы приносим больше пользы, чем вреда, но…
– Знаете, когда вашего друга доставляют в больницу с его заднего двора нашпигованным пулями, рассчитываешь на то, что он попадает в какое-то более достойное
