Я люблю свою маленькую "невестушку". Может, и удастся мне каким-либо образом укротить норовистого Виталика, который до слезной паники остерегается своей шаловливой судьбы.
- Ты у нас хорошо читаешь, - говорю сыну, - а мы все очень устаем. Так, может, пойдешь со мной сегодня в хату-читальню?
Сын горделиво опускает глаза.
- Хорошо, отец, - отвечает он вроде бы равнодушно.
Но я вижу: Виталику приятно сознавать, что его в какой-то мере выделяют среди людей. Возможно, так же гордился собою и тот школяр, которого за гнусаво-певучий голос нанимали читать псалтырь...
Я нарочно немного запоздал с сыном. Когда мы с Виталиком вошли в читальню, там уже было много людей. За столом сидели - наша любимая мамочка, Нина Витольдовна и... Сын так и отшатнулся, но моя рука, которой я обнял его за плечи, нежно, но твердо придержала его.
- Вот, - говорю я всем, - и сын мой хочет нам что-нибудь почитать.
И Виталик, вспыхнув у всех на глазах, вынужден был сесть рядом с этой невыносимой девчонкой.
А она, эта моя невестушка, даже глазами заморгала, с шаловливым вниманием - снизу вверх - разглядывая своего "нареченного". Я знаю, ей, должно быть, очень хотелось тайком ущипнуть его. Но она чувствовала, что Виталик сейчас ненавидит ее, а это тревожило и обижало девчушку, и она (о премудрая Евина дочка!) сразу же нашла верный тон:
- А мы все так ждали тебя! Говорят, что ты ужасно хорошо читаешь! Лучше всех в селе!
Виталик вздохнул тяжело, посмотрел на нее диковатым взглядом.
- Кто? Я?!
Катя закивала головой, и взгляд ее был невинным и голубым - весь сонм чертиков, поджав хвосты, попрятался в глубине ее зрачков.
- Ты, наверно, много стихов знаешь на память. А я быстро забываю.
Виталик взглянул на нее теперь уже удивленно, недоверчиво.
- Х-ха!
С воодушевлением, в котором больше гордости, чем истинного чувства, Виталик читает нам "Сон". Полный триумф. Катя хлопает в ладоши. Парни и девчата еще не знают такого способа проявления чувств, но тоже начинают похлопывать, помогая босыми пятками.
Вечер в разгаре, но детей пора отправлять по домам.
Я говорю Виталику:
- Катя боится одна идти домой.
- Да, да, одна я буду бояться.
Мой сын хмурит брови.
- Хе! - И, по-рыцарски идя позади нее, выполняет этим самым свой мужской долг и отцовскую волю.
Я представляю, как дети идут по тихой ночной улице, как вздрагивают Катины плечики от прохлады и страха. И сын мой тоже, кажется, чувствует это. И потому рассеивает ее страх спокойной и рассудительной беседой.
- Как ты закончила третью группу?
- Четыре "хор" и три "очхор".
- Рисование и пение?
- "Очхор".
- Х-ха! - должен сказать мой сын. Ведь у него, как помните, все "очхор".
- Ты не партийная?
- Я?.. Н-не...
- А почему не записалась в октябрята?
- Меня не принимают.
- А ты отрекись от родителей. Вот так - выйди перед всеми и скажи: "Я - за рабочих и крестьян, а родители мои - классовые враги!"
- Нет, от родителей я не отрекусь! Я их люблю. - Так ответит она.
И пусть меня станет презирать глашатай сельского пролетариата Ригор Власович, но за это я еще больше буду любить свою маленькую невестушку.
Я не уверен, что дети вот так сразу и подружатся. Но думаю: протянется между ними ниточка - тоненькая и крепкая, которая поначалу будет тревожить и раздражать их обоих, затем они привыкнут к ней, а потом... Дай боже! Потому что я и сам до сих пор не имел счастья почувствовать ненасытность познания близкого человека, что открылся бы тебе в новом освещении, который волновал непознаваемостью и теми чертами, что присущи и тебе самому.
Существует ли на свете великая любовь? Вероятно, да. И возможна она, пожалуй, потому, что обоих вечно сжигает жажда познания взаимной неисчерпаемости. Люди добрые, будьте глубокими!..
Вот так и течет наша жизнь - к вечности? к забвению? - не знаю. Так страница за страницей заполняется моя Книга Добра и Зла. Я пишу ее добросовестно, хотя частенько и подмывает вырвать ту или иную страницу. Хотя бы о Македоне. Это о том, у которого на прошлой неделе пропала кобыла, а жинка его - хромая.
Как вы уже слышали, уговорил наш Ригор Власович хозяев подарить Македону лошадь. Как они этому обрадовались - и дураку ясно. Так вот, дней через пять после разговора с председателем привел Прищепа понурую вороную клячу во двор к Македону; причмокивая и потряхивая головой от жалости к себе, сказал Парасе:
- Вот, женчина, берите и владейте... По доброй воле все хазяи отцедили вам своей кровушки...
Передал повод и паспорт в руки растерянной Парасе и ушел не оглядываясь.
А женщина понятия не имела, что с этой лошадкой делать. Рожь осыпается, а мужа до сих пор дома нет. И куда он запропастился? Терялась в сомнениях Парася, предчувствуя беду...
В воскресенье поехали мы с Евфросинией Петровной в город, на ярмарку. Остановились, по привычке, у Шлеминой Сарры. Хозяйка расспрашивала про наших односельчан - про матушку (ах, какая солидная женщина, ах, какая полная и красивая кобита*!), про больного солдата, который несколько дней жил у нее (ну, знаете, Сарра, он теперь такой хозяин!), а потом поведала, что в субботу появился у них наш Македон, ночевал, а с утра пораньше ушел на ярмарку.
_______________
* К о б и т а - женщина, хозяйка (польск.).
А, это он кобылу свою будет искать!.. Жаль мне, человече, твоих ног, хотя, кто знает, как поступил бы я сам...
На ярмарке мы с Евфросинией Петровной разошлись в разные стороны, каждый сам по себе. Она к лавкам с тканями, я к скотине - должен был купить, представьте себе, нет, не рысака, а поросенка.
И, боже ж ты мой, чего только на ярмарке не было!..
Хочешь сладостей - так тут тебе и золотистый мед в липовых бочонках, и медовые пряники, коврижки, и красные, и желтые леденцовые петухи на палочках, и коржики в сахарной пудре, и надо всем этим - тучные краснощекие торговки-перекупщицы с сахарными улыбками и медовыми речами, пока не начнете с ними торговаться.
Высоко задирая юбку (не ужасайтесь - под нею еще штуки три!), чтобы вытащить сдачу с серебряного рубля, возмущенная вашей неуступчивостью, торговка смотрит на вас, словно переодетый женщиной гайдамак, который вот-вот выхватит из-под своих многочисленных целомудренных юбок заряженный пистолет.
Здесь же и мужик с усами как просяные веники высится над мешками с яблоками. И, убеждая недоверчивых покупателей - какие ж это спелые и мякенькие яблоки, - не только дает пробовать, но и давит их в кулаке, как помидоры.
А если захотите рыбы, то, заткнув нос, покупайте сома да зовите на помощь соседа и несите его вдвоем (не соседа, а сома!) на свою подводу. Только отрубите прежде чудищу хвост, чтоб не волочился по дороге...
Ну а свиньи - так это свиньи! Таких у нас откармливают, что как-то, рассказывают, нашли школьники кости, понесли к фельдшеру Диодору Микитовичу, а тот и говорит - вроде мамонтовые...
Но - кому что нравится: есть и такие свиньи, что резвее и худущее борзых...
Так вот стою я и жду, пока хозяин вытащит за заднюю ногу напоказ упрямого свиненка из-под воза, как вдруг сквозь шум и гам, царящий вокруг, послышался крик.
Ну, мало ли отчего могут кричать и вопить на ярмарке. Может, ловкие воры вытащили у бабы Приськи корову из-за пазухи, может, сцепились две подвыпившие торговки или подрались мужики из-за места для подводы, - одним словом, на ярмарке коза и та блеет.
И то, что на крик стали сбегаться отовсюду люди, меня тоже не удивило. Не удивился потом и мужик, у которого я покупал поросенка, когда я тоже, махнув рукой, подался за всеми.
Толпа собралась такая, что никто не мог протолкаться вперед, и любопытные начали взбираться на подводы.
Сначала в том крике слышались божба и мольба. Потом он стал отчаянным, без веры и надежды.
- Что такое? Что? - спрашивал я мужиков.
Одни не слышали моих вопросов и, поднимаясь на цыпочки, крутили головой, чтобы увидеть хотя бы что-нибудь, другие отмахивались, - а иди ты, мил человек, и только один мужик, выглядывая из сплошной лохматой бороды, сказал протяжно и скрипуче:
- А-а ничо-ого та-ако-ого. - И, вздернув победно бороду вверх, радостно пояснил: - Наро-од конокра-а-ада су-удит.
Я начал торопливо проталкиваться в середину толпы:
- Стойте, дурные, стойте! Я из милиции!..
- Ты чего пихаешься?! - угрожающе поворачивались ко мне мужики, и глаза их были очень недобрые. Волчьи.
- Человека убивают, а вы!.. Спас-и-ите! Мили-и-иция!
- А-ах так, зараза! Степан, ты поближе, дай ему в зубы, чтоб не лез не в свое дело! Ишь!
Сильный подзатыльник сбил у меня с головы картуз.
- Тащи его сюда! Должно, сообчник!
- Знамо дело! Перепрятывал!
- Да, может, и нет... В очках...
- Это из тех каналий! Такие только и уводят коней! Потому как работать не шибко способны!..
Темные пасти хищно оскалились, узловатые лапы потянулись ко мне схватить, вытрясти душу.
И - каюсь - я попятился, съежился, вобрал голову в плечи.
