началась инфекция, состояние больного было критическим: высокая температура, бред, потеря сознания. Больница превратилась в боевой штаб. Из столицы вертолетом доставили светил Медицины. Из близлежащего черноморского города — дополнительную аппаратуру. Няголу пришлось во второй раз лечь на операционный стол, и это был и часы, трудные для всех. В кабинете главврача одна за другой шли оперативки, на которых нередко присутствовал сам глава округа. Между больницей и городом сновали машины, столица требовала регулярных сводок о состоянии Нягола. Весо лично, не считаясь со временем суток, звонил главврачу, расспрашивал, предлагал помощь. Однако помочь здесь мог только один человек — Нягол, могучий организм которого вступил в смертельную схватку с безбрежным и не изученным до конца микромиром природы.
На нижнем этаже сидели на поломанных стульях, чередуясь на бессмысленном дежурстве, его брат Иван, Мальо, их жены. Иногда забегал с работы Диньо, вставал у открытого окна, курил, не обращая внимания на замечания персонала.
Елицы среди них не было. Она лежала в другом корпусе больницы, привязанная ремнями к койке. В коридоре у ее палаты дремали то Стоянка, то Иванка, то Мина — девушка-мим.
Происшествие в пивной потрясло всю округу. Ходили самые невероятные слухи, поговаривали о настоящей перестрелке с убитыми и ранеными, то и дело повторяли имя Еньо: как он взобрался на стол, выхватил два пистолета, как ловко стрелял и сколько народу погубил.
Как это обычно бывает, слухи были далеки от истины. Выстрелив в упор в Нягола и увидев, как он рухнул, Еньо будто очнулся, и палец его застыл на курке. Густая пелена, обступившая его со всех сторон во время стрельбы, начала рассеиваться, и прежде чем он услыхал крики и стоны, прежде чем увидел, что натворил, он почувствовал тяжелый запах крови, висевший над приторным облачком горелого пороха. Этот запах был знаком Еньо с детства и он мигом протрезвел. Широко раскрытыми (лазами он увидел винную лужицу под упавшим Няголом, обагренное кровью плечо Гроздана, потом — корчившегося под столом крестьянина с полными пригоршнями крови, в ушах вдруг зазвенели крики и стоны, будто кто-то крутанул до конца ручку молчавшего до тех пор радио.
— А-а-а-а! — простонал он сквозь плотно сжатый рот, из уголков которого стекала густая слюна. — А-а-а-а! Мать твою жизнь… — то ли крикнул, то ли прохрипел он, поставил ногу на стол, качнулся и с визгливо-сиплым «Н-a-a!» — сунул дуло пистолета в рот. Раздался глухой выстрел, нога его дернулась, оттолкнула стул, и Еньо грохнулся на спину…
Агония была страшной. Кровь клокотала у него в горле, он силился подняться и снова бессильно падал, но уже ничком. Неистово свистел вырывавшийся из горла воздух, его заглушало клокотанье, Еньо обливался кровью, корчился, размахивал руками, одна нога резко подергивалась. Наконец его тощие плечи распрямились, он выгнулся нелепой дугой и вдруг безжизненно обмяк.
В пивную ворвалась тишина. Все, кто там был, внезапно пришли в себя. Затрезвонили телефоны, завыли машины скорой помощи, засверкали синим светом милицейские машины. Все село повскакивало на ноги, — кто из-за стола, кто с постели, — и по — валило на площадь, запрудило соседние улицы, где-то послышался одинокий выстрел. Стали выносить жертвы: Нягола и крестьянина в тяжелом состоянии, Гроздана и еще одного — с ранениями полегче.
Еньо остался лежать. Никто не подошел к нему, будто он и мертвый мог подняться и выстрелить. Не пришлось даже ограждать место происшествия: в пивной не осталось ни души, каждый инстинктивно держался подальше от обезображенного Еньо.
Мальо, у которого под разодранной рубахой был тонкий теплый пуловер, помог погрузить умирающего Нягола в машину скорой помощи и поспешил домой. В голове его билась одна-единственная мысль: только бы выжил, только бы выжил! Он еще не чувствовал глубоко запавшего в душу чувства вины за ту самую минуту, когда хотел ухватить Нягола за ноги и повалить на пол прежде, чем Еньо навел на него пистолет. Оно пришло гораздо позже, в больнице, где он торчал вместе с Иванкой и уже в который раз перебирал в памяти этот злосчастный день — час за часом, минуту за минутой.
По дороге ему стало дурно, он из последних сил добрался до дома, где его ждала новая беда: Елица лежала на кровати бездыханная, лицо и руки были словно изваяны из белой глины. Возле нее суетились обезумевшая Иванка и молодая соседка, которая забежала к ним, чтобы выложить новость о случившемся в пивной. Увидев Мальо, Иванка застонала и упала ему в ноги. На мгновение Мальо показалось, что он и сам вот-вот упадет. В глазах у него потемнело, комната качнулась сначала влево, потом вправо и медленно закружилась. «Господи, — мелькнуло в помутившейся голове, — пошли мне сил, хоть каплю сил…» Он впервые взывал к богу, который не занимал в его жизни и надеждах никакого места.
Он кое-как удержался на ногах, утихомирил кружащуюся комнату, поднял отяжелевшую Иван-ку. Потом прижал ухо к груди Елицы и уловил слабое дыхание. Это придало ему сил. Мальо сбегал к зоотехнику, — у того был телефон, — вызвал скорую помощь. Через час оба они с Иванкой, обессилевшие, как мешки, тряслись в скорой помощи рядом с высоко лежащей Елицей по дороге в больницу. Потом они дневали и ночевали то в хирургическом, то в неврологическом отделении, забросив и дом, и домашнюю живность, позабыв о себе.
В день, когда должны были хоронить Еньо, Мальо вернулся в село. Он не смог бы дать сколько — нибудь вразумительного объяснения своему поступку, его просто потянуло туда. Он был не одинок — в село приехали и другие жители города, люди, хлебнувшие в прошлом немало лиха. И никто тогда не понимал, что это был, в сущности, своеобразный пост общественного надзора за похоронами Еньо, следивший за тем, кто проводит его в последний путь, кто пойдет за его позорным гробом. Вечером Мальо вернулся в город и рассказал, что кроме двух цыган-гробовщиков, какой-то старухи и Митю Донева по прозвищу Тромбон, друга и товарища Еньо по тюрьме, с которым они часто выпивали на чем свет стоит кляли весь мир, никого на похоронах не было. Хватит с него и Тромбона, — сказала, как отрубила, Иванка.
Первой поднялась на ноги Елица. Тяжелый приступ приковал ее к больничной койке на две с лишним недели, были часы, когда казалось, что жизнь ее висит на волоске, и врачи беспомощно переглядывались: по их мнению, у Елицы не был затронут ни один орган. Однажды утром она очнулась от вызванного лекарствами сна с ясным взглядом и ощущением легкости в груди.
