но в мысли его проникнуть не могли.
Мона смотрела в маслянистую воду сквозь оболочку попрыгивавшего на зыби стеклянного яйца. Лунный свет угнетал ее. Убогая планетка сына ей не нравилась, к тому же она чувствовала себя виноватой и перед ним, и перед мистером Б, уж больно неудачной они были парой.
А все проклятые карты.
Многие годы назад проигрыш вынудил ее выдать одну из своих дочерей замуж за огромную, бесформенную раковину бесконечной притягательной силы, которая затруднялась (что было вполне, как полагала в то время Мона, понятно) наладить с кем бы то ни было постоянные отношения. Этой своей дочери Мона никогда больше не видела, но даже без девичьих укоризн понимала, что поступила нехорошо.
Другой проигрыш Моны обрек ее довольно приятного бывшего любовника на вековечное рабство в галактике Лебедь А. Еще один обрек уже саму Мону на чрезвычайно неприятный уик-энд в обществе самого омерзительного из обитателей галактики Вертушка – гигантского слизистого зверя с тысячами хватательных листьев.
Маленькое стеклянное яйцо Моны закачалось в кильватерной струе прошедшей мимо лодки. Она посмотрела на молодого человека у руля и вдруг с испугом поняла, что это ее сын. Мона выпрямилась. Когда Боб не ощеривается глумливо и не ноет, он выглядит… вполне красивым. Черты его лица еще не оформились, но с возрастом это пройдет. Да только повзрослеет ли он когда-нибудь?
Мистер Б заметил светившееся яйцо Моны и сумел поймать ее взгляд. Она помахала ему, проплывая мимо, и стала растворяться в ночи, пока от нее не осталось только ленивое свечение.
Встреча с Моной снова обратила мысли мистера Б к Бобу, к его упорному нежеланию думать о будущем. Как мог он влюбиться в одно из собственных творений и рассчитывать на счастливый конец? Кому, как не Бобу, знать, что приносит им ход времен? Кто, в конце концов, создал этих несчастных, не дав им ни единой возможности сохранять красоту и надежду? Не говоря уж о волосах, зрении, слухе, способности передвигаться и контролировать сфинктер.
Мистер Б ощутил легкий укол вины. Что, если Боб уже пронюхал о его уходе? Что, если узнал о нем и счел его предательством? Ведь, в конце-то концов, это и было предательство, да еще какое!
Он увидел вдали последний проблеск светящегося яйца Моны, и внезапно на сердце у него стало тяжело и пусто. Да был ли он когда-нибудь счастлив? И будет ли счастлив снова?
Как я могу оставить этот мир на Боба? Кто будет руководить им в трудах по уходу за несчастной планетой, по ее поддержанию? Кто будет указывать на то малое, что можно сделать для улучшения жизни ее обитателей? Кто станет терпеть его непомерную глупость, поддерживать его и в радости, и в горе (лучше бы, конечно, в радости)? Кто наставит в тонкостях ответственности, доброты, самообладания? Мистер Б вздохнул, снял очки, протер глаза.
Мимо проплывает в маленькой лодчонке Эстель, достаточно близко, чтобы мистер Б заметил – она что-то баюкает на коленях. Это Экк, мягко урчащий Экк, Эстель гладит его, полусомкнутые веки зверька подергиваются от блаженства. Она шепчет ему что-то ласковое, и он поеживается, прижимаясь к ней потеснее, издавая звук, коего мистер Б никогда еще не слышал, – вздох такой совершенной сложности, что он меняет все представления мистера Б о чувствах, которые способен испытывать зверек Боба.
Что-то в этой сцене возжигает в сердце мистера Б крошечное пламя, он понимает вдруг, что не способен оторваться от нее. Эстель не прекрасна, однако чистая ясность черт девушки делает ее для мистера Б такой неотразимой, точно она – ангел. Он хотел бы оказаться сейчас в ее лодке, заменить собой Экка. Хотел бы, чтобы его держала в объятиях эта девушка с чистыми глазами и чистым голосом, единственное, быть может, из всех его знакомых создание, которого заботит нечто, лежащее за пределами самовосхваления и удовлетворения своих желаний.
Возможно, мы удивим сведущего наблюдателя (каковых, впрочем, не существует), отметив, что глаза мистера Б начинают наполняться слезами. И даже переполняться – слезы стекают по глубоким складкам его изможденного трудами лица, пока он недвижимо сидит в самом центре подвижного мира и изливает реки соленой воды, скорбя обо всех пропащих душах, в том числе и о своей.
Семь комет проносятся по рассветному небу.
При наступлении субботы сияет солнце, и надежды мистера Б пусть минимально, но оживают.
Боб наконец выходит из своей комнаты – в джинсах и кроссовках, дорогой футболке, темных очках и кашемировом свитере. Он забрасывает на плечо куртку и соломенную сумку, ему хочется походить на француза, – и ненадолго замирает у окна, там, где правую сторону его лица осеняет живописная тень. Простояв так несколько секунд, он разворачивается – с немым вопросом в глазах.
Мистер Б поднимает на него взгляд.
– Très joli [14].
Боб, шарахнув дверью, удаляется.
Погода ведет себя очень мило, думает он, раскладывая под солнцем марокканские подушки. Он легко отталкивается от стены дома, фелюга отплывает, а Боб, дабы установить достигнутый им уровень комфорта, падает на подушки, сцепляет под затылком ладони и закрывает глаза, в которые бьет солнце. Ух ты! – думает он. Отменно – даже без Люси.
В хорошую погоду его творение выглядело чертовски впечатляюще. Большое солнце, синее небо, пушистые белые облачка, живописные тени деревьев – оранжеватые, красноватые, золотистые. Даже вода потопа искрилась и помигивала бриллиантами отраженного света. Щебетали птицы. Боб помрачнел. Созданный им мир был совершенен, прекрасен. Великолепен, если сказать правду. А кто-нибудь похвалил за это его, Боба? Как типично. Что бы он ни сделал, им вечно чего-то не хватает. До чего же все это несправедливо.
Он посмотрел на часы. Почти полдень. Пора забирать его девушку. Его. Девушку. Есть хоть в каком-нибудь языке слова более прекрасные? Поведя огромным веслом, он повернул лодку к дому Люси. Фелюга безмолвно скользила по городу, минуя огромную флотилию менее примечательных посудин, пока наконец не ударилась об угол расположенной на втором этаже квартиры Люси. И он увидел за окном свою истинную любовь во всей ее опьяняющей свежести, живости и красе.
Люси же, увидев лодку Боба, упоенно прижала ладонь к губам. Боб отвесил ей поклон, она открыла стеклянные двери, вышла на балкон, спустилась на бортик фелюги. Он предложил ей руку, и на мгновение они крепко вцепились друг в друга, чтобы устоять в покачнувшейся лодке. Выпрямившись, Боб оттолкнулся от угла здания, и они поплыли куда глаза глядят.
– Волшебство, – пролепетала Люси. – Господи, где ты ее раздобыл?
– В Египте, – ответил Боб, думая лишь
