Как ни странно, но и выход из Дома в пору зимнюю, представлял из себя определенную проблему. Из-за гардеробной стойки вылетал с твоим, знававшим времена лучшие пальто почтенный гардеробщик, с орденскими планками на груди, и норовил накинуть на плечи, привычно рассчитывая на чаевые. Не привыкший к такому обращению студент, к тому же и сильно стесненный в наличности, бормотал нечто невнятное и спешил выхватить из угодливых рук незамысловатый предмет своего туалета. Только изрядная доля выпитого помогала побороть смущение.
Не хотелось бы, чтобы у читателя сложилось впечатление от ЦДЛа, как от распивочной для деградирующих писателей. Вовсе нет. Нет, большинство литераторов приходили сюда лишь после того, как добросовестно отрабатывали неделями, не разгибаясь, за письменными столами, и лишь когда голова совсем уже переставала что-либо соображать и сладостное одиночество творчества превращалось в тюремный вакуум. Тут-то и славно было оказаться в атмосфере ни к чему не обязывающего трепа, первого обжигающего желудок глотка и хмельного легкого флирт, снимающего напряжение каторжного труда.
А многие приходили в ЦДЛ на творческие вечера, даже не догадываясь о кабацкой его жизни, и уходили в состоянии того же блаженного невежества, свято полагая, что посетили очаг высокой культуры. И на них с недоумением взирал появляющийся из биллиардной, как из преисподней, И.Шкляревский.
И разве можно забыть политические схватки, кипевшие в стенах Дома? Разве можно забыть "Память"? Однажды мы с одним известным критиком, проходя мимо Дома, отметили скопление народа у дверей. Для нас это означало лишь одно - в такой тусовке легче проскочить в Пестрый. И мы вошли, заверив вахту у дверей, что направляемся... э... ну, вот на этот вечер. А в большом зале заседал "Апрель", тогда юный и привлекательный, собираший полную аудиторию. "Память", естественно, не могла остаться в стороне. И нет бы нам прямиком отправиться по назначению, то бишь, к стойке, но черт нас дернул отправиться в зал, нашептав, что дескать, на наших глазах творится История. История и произошла. В битком набитом большом зале мы едва отыскали два свободных местечка в центре. Нас не насторожил тот факт, что места пустуют. Мы невнимательно оглядели соседей, таращась на сцену и ожидая судьбоносных заявлений. Вдруг сидящие рядом с нами коротко стриженые молодцы начали выкрикивать нечто, прямо указывающее на их противоположную точку зрения на происходящее как в зале, так и в стране. На молодцев свирепо зашикали. Подскочил разъяренный Л.Жуховицкий. Мы оказались в стане "Памяти"! Пришлось бежать. Сняв стресс методом известным, через час мы в вестибюле подверглись нападению группы рассерженных женщин еврейской национальности, вышедших из зала покурить и запомнивших, как мы позорно ретировались под натиском "Апреля". Боюсь и думать, чем бы закончилось для нас объяснение с дамами, если бы не вмешательство Олега Файнштейна, клятвенно заверивших "апрелевок", что мы к другой одиозной организации отношения не имеем. Впрочем, и самому Файнштейну поверили далеко не сразу, и с сомнением вглядывались в черты его лица, не желая доверять очевидному. Пришлось пройти повторный курс лечения от стресса. В биллиардной успокаивающе постукивали шары.
К тому времени мы уже различали завсегдатаев. Гуляли отдельными компаниями, образованными по политическим, редакционным или давно сложившимся отношениям. Выделялась бригада "Москвоского вестника" - под предводительством В.И.Гусева чуть не половину Пестрого занимали габаритные М.Попов, М.Гаврюшин и В.Отрошенко, в арьергарде которых неуверенной походкой брели Ю.Коноплянников, В.Бацалев и И.Кузнецов. Последний затем перешел в недоброй памяти издательство "Столица" и перебрался за другой столик, а Отрошенко ушел на вольные. А кто мог себе представить Пестрый без Льва Щеглова ("Солженицын идет!" - разносился шепот) или дяди Володи Макарова, бывшего директора музея Маяковского? Дядя Володя славился еще и тем, что притягивал к себе металлические предметы, и не раз потешал собратьев по ремеслу, прилепляя ко лбу ложку или вилку. После принятия определенной дозы прорезался дивный баритон В.Устинова, заводившего застольной песней весь зал.
Нас, зеленых сопляков, "старики" частенько раскручивали на дармовую выпивку, за которую щедро расплачивались литературными байками и обещаниями напечатать нас в самых-самых журналах. Мы слушали, разинув рты и шустро бегали к буфетной стойке.
"О, молодые будьте стойки
При виде ресторанной стойки"
Эту заповедь, выведенную на стене рядом с буфетом, мы игнорировали. По невежеству или той же молодости. Совершенно не желая понимать, что перед нами в лице почтенных выпивох присутствует зеркало времени, в котором просматривается и наше возможное будущее...
Не претендуя на лавры известного собирателя литературных баек Бори Никитина, дерзну припомнить один случай, свидетелем которого был лично. Однажды старожилы Пестрого заманили в свою компанию провинциального юного таланта. Тогда, в начале 90-х, на витринах только-только начали появляться бутылки с импортным алкоголем. И мы не сразу пришли к давным-давно проверенному заключению, что наша водка все равно лучше. Так вот. Провинциал, польщенный вниманием лукавых мэтров, сделал широкий жест. Выкатил несколько бутылок "Абсолюта" (если ошибаюсь, Никитин поправит). В том момент вся компания находилась уже в изрядном градусе и дорогую сивуху выкушала нечувствительно. Но. На следующий день первые два участника вчерашнего застолья, вновь встретившись в Пестром, огорошили друг друга следующими идентичными признанимями:
- Старик, у меня утром... Не поверишь, стоял!
Последующие жертвы коварного напитка, пробудившего в них давно забытые ощущения, появляясь в зале, под дружное реготанье остальных признавались:
Старики, что я вам скажу...
Знаем. Стоял!
Если бы в Пестром были не витражи, а окна, стекла бы повылетали от хохота.
А в общем, грустно. От обилия спиртного переставал "стоять" и талант. Хотя, может быть и наоборот, в рюмке топилась тоска по утраченным способностям, которым так и не дано реализоваться в суете и болтовне.
Но в начале 90-х о грустном не думалось. Пестрый щедро дарил нас дефицитными по Москве выпивкой, куревом и дешевыми обедами. А если буфетчицы урезали норму отпуска в одну глотку, то всегда можно было договориться с судомойками и за 40 (сорок) рублей приобрести бутылку, в которую, скорее всего сливалось недопитое в Дубовом. Ну да какая зараза к водке прилипнет? И Дом оставался для нас настоящим Домом, в котором иной литератор, окончательно обессилевший в борьбе с зеленым змием, мог и заночевать на софе в вестибюле.
И тут в ЦДЛ тоже началась перестройка. К ворчливому неудовольствию завсегдатаев, не желавших верить, что рушатся и уходят в небытие десятилетние традиции, Пестрый закрылся на какой-то особенный ремонт, а гуляк перевели в нижний буфет. Не успели они пригреться тут, как рыночная экономика добралась и туда. Нет, буфет внизу остался, но теперь там отпускали по "коммерческим" ценам, доступным далеко не всем. Они тут стали столь же высоки, как и перестроенная стойка, из-за которой иным литераторам виднелась лишь прическа буфетчицы. Нижний опустел. Заскакивал из биллиардной Шкляревский, брал чашку кофе и вновь исчезал, изумленно оглядевшись. Литератор, ностальгически зайдя туда, натыкался на дежурно любезные улыбки смазливых молоденьких официанток, на стриженые затылки и квадратные плечи тех, кто еще не знали, а только догадывались, что они и есть "новые русские". Литератор же, близоруко вглядываясь в ценники, крякал и шел домой, заниматься что называется, бытовым пьянством. Сам ЦДЛ опустел. И холодными вечерами со страхом мнилось: исчез писатель, пропала литература. Где молодая поросль? В бизнесе. Где други? Затерялись. Караул. Выпить не с кем!
Надо признать, коммерция в нижнем процветала недолго. Стриженые затылки вскоре предпочли более экзотические заведения, а литератор, норовивший придти со своей бутылкой, "плану не давал". Нижний закрыли, а писателям дали послабку. Открылся-таки буфет наверху. Но в фойе, среди картин разместившейся там галереи. Да и работал этот буфет неубедительно до 18.30. Посетитель не успевал расслабиться и набрать нужный кураж. Литераторы добавляли в соседских сквериках на Герцена или у высотки напротив метро ""Баррикадная". Впрочем, после ЦДЛ всегда добавляли. Чтобы влипнув в случайную компанию таких же недопивших бедолаг оказаться где-нибудь в далеком Подмосковье, на глухом полустанке, в чьей-то даче, где утреннее пробуждение сулит жуткую головную боль и множество нерарешимых морально-финансовых вопросов, быстро, впрочем снимавшихся после глотка неведомо откуда взявшегося пива.
Но и в фойе гулянье процветало недолго. Неугомонная администрация Дома вновь рискнула запустить литераторов в Пестрый. В Пестрый отлакированный, подкрашенный, с дубовыми балками и... такой чужой. Надписей на стенах поубавилось. Не вписывались они в новую действительность. Но приободрившихся писателей вытерпели тут месяца два. И опять ссылка. И опять в Нижний. Тут составлялись самые безумные прожекты и заключались заведомо невыполнимые договора. Литератор взалкал богатств, как и вся страна, одурманенная идеей быстрого финансового благополучия. Писатель горячечно забормотал о создании собственных издательств, литературных агентств, издании "та-акой" книги, что пойдет на ура, только деньги успевай складывать. Заторговали несуществующими вагонами бумаги и тушонки. Хвастали контрактами с зарубежными издательствами, сулившими золотые горы... Качал ошарашенно головой возникавший из глубин биллиардной Шкляревский... Не исключаю, что кто-то действительно разбогател. И даже наверняка. Но не все, далеко не все. И литератор разделил судьбу страны, вышедшей на улицу торговать чем ни попадя. О текстах вспоминалось изредка, при ностальгическом разборе архивов. Или при звуке знакомого имени, обладателю которого удалось-таки ухватить за хвост капризную Славу. И посмеивался над бедолагами, бывшими сокурсниками по литинституту хитрющий Витька Пеленягрэ, морочащий голову общественности своим Орденом куртуазных маньеристов. И негодовал на такое обращение с талантом и поэзией поклонник классического направления, Игорь Меламед.
