Поговорили, обсудили это. Потом допили все. Потом решили, что я останусь ночевать у него.
Позвонил опять в больницу – дал телефон. Позвонил Гале на дежурство. Разделись, легли. Погасили свет. И в темноте через комнату стали лениво перекидывать мысли с дивана на диван. Ну, не знаю, мысли ли, – но слова были.
Как хорошо рассуждать лениво и безответственно.
Филл опять стал рассуждать, как важны нам мифы и легенды, как создавали они нам и мировоззрение и образ жизни.
Очень он хорош, даже когда выдает словесно мыслительный шлак, все равно побуждает к какому-то размышлению. Или я просто расслабился сегодня.
И после я его не прерывал, только молча слушал, а он дал такой навал всяких шлаковых рассуждений. Но все равно хорошо. Мне было хорошо.
Он стал мне говорить о важности легенды об Адаме и Еве. Сколь важно, чтобы люди понимали, ну хотя бы думали, что вышли они из одной исходной точки. Из одного существа. Тогда есть материальный субстрат идеи – все люди братья. А материалистический подход очень важен и в идеалистическом мире, потому что людям легче понять, что пощупать можно. Если люди достаточно осознают материальность одной исходной точки – меньше будет оснований для разделения людей на группы: эти такие, а эти эдакие. Все такие эдакие, потому что все вышли из одной точки. Или если б люди знали, что вышли из одной амебы, а не из миллиона амеб в океане. Так сказать, «если амеба у нас одна, то и судьба одна». Вот это понять важно.
– Ты что, готовишься к лекции, пишешь статью, продолжаешь спор?
– Ругались мы сегодня на работе. Оказалось, мы такие разные все, сидящие в одном кабинете. А ведь из одной точки вышли. А потом спорили, спорили, и вдруг – ничего не разные, но просто один не поел, другого разлюбили, третий с детства несет обиду на что-то, четвертому слишком хорошо, наверное, было…
– Наверное, в воздухе сегодня философские микробы. Я тоже дома думал приблизительно о том же. Расскажи лучше о деле.
– Лучше ты сначала скажи, что ты делал.
– Ничего. Операций сегодня не было у меня. Тяжелых больных тоже пока, слава Богу, нет. Ушел с работы в два часа. Ходил с одним мужиком к консультанту-урологу.
– Ваш больной?
– Нет. Сейчас нет. Так, полузнаком.
– А кто он и что он?
– Вопросы ученого-историка. Да я и не знаю толком.
– Ты же с ним таскался по консультантам. Осложнение после операции?
– Я его оперировал шесть лет назад и совсем по другому поводу. А сейчас он обратился ко мне, ну просто нет у него никого. Он один. Никого не знает. А я его оперировал.
– Совсем чужой?
– Нет, конечно. Я его оперировал. Он и помнит. А я его не помню практически. Короче, у меня ничего не было. А что делал ты?
– Я в архиве сегодня работал. Смотрел документы семнадцатого века. И вдруг из дела выпали засушенные пальцы. Вещественные доказательства. Дело об отрывании пальцев на базаре. Дело-то ерунда, тривиальное, но ты представляешь себе, где-то триста лет назад подрались на базаре, оторвали, отрубили пальцы. Может, хирург какой включался тогда. Потом судили. А потом положили дело в ящик, и никто, никто, понимаешь, триста лет не прикасался, до меня. А то бы пальцы выкинули.
Мы опять пофилософствовали, но уже хотелось спать.
Так вот и закончился еще один день.
Надо было бы вытащить сюда и Володьку. Да уж поздно. Жаль.
Евгений Львович пришел с родительского собрания.
– Ну как, пап? Что говорили?
– Да все как обычно. Учитесь вы средне. Хотя для вас всё делают… С другой стороны…
– Пап, а пап, а как тебе наш классный руководитель?
– Пожалуй, хороший преподаватель, умный… вдумчивый. Тяжело, конечно, с вами. Трудно быть хорошим учителем.
– Так кто ж пойдет на такую работу! Я б ни за что не пошел.
– Дурачок ты еще, Сашка. Лучшие профессии, по моему, с моей точки зрения, – врач и учитель.
– Врач – это да. Особенно хирург. А учитель, знаешь, пап…
– И хирург среди врачей ничего не «особенно». А просто наиболее наглядна его работа. Да еще и романтична. А романтика – это красота для малообразованных и малопонимающих. Вот работа терапевта не менее интересна, только, может быть, более трудна.
– Нет. Хирург – разрежет, все увидит.
– Не повторяй этих глупых вещей за другими. Все кухни так говорят. Что ж хорошего не знать, а только видеть. Сам подумай – если хирурги будут резать, не зная, на что идут! Болит – режь, а там посмотрим. Так, знаешь, сколько лишней крови прольется. Надо знать, что ты можешь от этой резни получить. Пока хирург не станет нормальным терапевтом до операции, ну хотя бы в диагнозах, – грош ему цена и горе его пациентам. «Хирург разрежет – увидит!» – посмотрит, зашьет и скажет терапевтам – там то-то и то-то, а как это лечить – известно вам. Так? Ты подумай… Ты уже можешь думать, Саша? Можешь? Молчишь. Ну, тогда послушай, я тебе сказку расскажу, так сказать легенду, о тихом мальчике. Не поймешь, так через год расскажу снова. Говорить?
– Говори. А не скучно?
– Слушай.
Легенда о тихом мальчикеВ одной семье, средь множества детей, был мальчик. Он самый младший был в семье. Красивый, со светлыми длинными кудрями, с прекрасным голосом и незаурядными музыкальными и поэтическими способностями, или, как сейчас говорят, данными. Как в те времена и в той стране было заведено, он пас овец вместе со старшими братьями и услаждал их слух почти все время своими прекрасными песнями, подыгрывая себе, или, если тебе понятнее, аккомпанируя себе, на инструменте типа гуслей, лиры иль кифары, так красиво можно называть гитару. Он трогал пальцами струны, и в ответ они, как бы благодаря мальчика за ласковое их поглаживание, издавали дивные звуки, которые чрезвычайно нравились и братьям, и овцам, и всем, кто ни услышит их. Слух о его способностях, о радостях, которые он дарит окружающим, распространился по всей той земле и дошел даже до царя. Властелин этой земли вызывал иногда мальчика к себе и наслаждался музыкой, и словами, и мыслями, которые мальчик в эти песни вкладывал.
Его старшие братья, как в те времена считалось естественным, время от времени надевали на себя разные металлические предметы – доспехи, брали в руки щиты, мечи и прочие, как теперь сказали бы, атрибуты войны и уходили воевать. Всегда была необходимость в той или иной войне. То они свою свободу защищали, то отнимали ее у других, а более всего их интересовали стада, которые им не принадлежали, а могли бы принадлежать. Но с чем бы войны их ни были связаны – они всегда говорили об истине, которая у них есть, а у других нет. Они защищали эту истину и нападали с именем этой истины. Во имя истины всегда проливалось много крови, угонялось много скота и много людей низводилось до положения скотов.
Все эти войны носили очень местный характер, потому что воинам надо было сойтись и пощупать друг друга руками ли, мечами ли. Все зависело от непосредственной ловкости и силы встречающихся личностей. Да и от овец своих и баранов не стоило далеко уходить.
А во время этих драк мальчик оставался пасти овец. Он был вынужден защищать их от нападения львов и медведей. Это развило в нем смелость и сообразительность, а появление в тех местах тогда львов или медведей было далеко не редкостью.
А иногда еще отец посылал его отнести корзину с едой на войну, накормить старших братьев и быстро вернуться к стаду.
Так все было близко тогда. Правда, если оценивать расстояние временем, затраченным на поездку, то в наше время тоже все очень близко. Мальчику надо было пройти от дома до места драки и убиений всего несколько часов, наверное. И теперь любая точка нашей маленькой планеты от любой наперед заданной точки отстоит также не более как на расстоянии нескольких часов. Часами измеряется доставка людей, а ракеты, бомбы… «Впрочем, довольно об этом». Так часто кончали в те времена какой нибудь эпизод из своего повествования древние рассказчики. Если хочешь, почитай Геродота, Плутарха, и ты встретишься с этим оборотом.
Так вот, мальчик по тем временам был образован довольно разносторонне, а к тому же природная сообразительность, да к тому же, наверное, непомерное честолюбие, развитое большим и постоянным вниманием к его особе со стороны почти всех окружающих. Когда, он пришел к месту драк и убийств, называемому полем брани, он услышал действительно громкую брань и увидел здорового единоборца в шлеме, кольчуге, со щитом и мечом, шумно кричащего, крови требующего и победы жаждущего и победы единоличной желающего; к тому же мальчик увидел, что колосс этот не очень развит, не очень хитер и не очень думает. Как рассказали мальчику, вот уже сорок дней эта громадина в неисповедимом тщеславии взывает к драке единоличной, поносит противника, а с места не трогается. А противники и с той и с другой стороны, как соплеменники этого воина, так и соплеменники мальчика, обе стороны, боятся его силы и его тщеславия, одна сторона больше боится силы, другая – тщеславия. Мальчик смотрел на это олицетворение грубой личностной силы и пытался переделать в голове своей этого единоборца из противника во врага.
