гоняйся потом за ней, загоняя во двор. Да и вообще, не часто раскрывайте вороты-то, а то люди проходят мимо, всё видят, что у нас во дворе-то есть!
Хватился Фёдор лошади, а её в хлеве нет, бросились на поиски, в пределах села не нашли, забеспокоившись о пропаже, вся семья была поднята на ноги, отец не найдя лошадь в течение всего дня, поехал в розыски туда, где была куплена лошадь. На третьи сутки отец оттуда и привёл лошадь.
Пока отец был занят поиском лошади, Панька с Ванькой дружно и безбоязненно катались на коньках на озере, вдоль и поперёк полосуя лёд самодельными коньками. Пиками прокалывали молодой, ещё не окрепший как следует лёд, припадая к дырке губами, дули под лёд, делая забавные туманы, которые белыми тучками забавно расползались в разные стороны, а наплыв на дырку во льду, фырча выходили наружу. В стороне на чистом льду ребятишки, бегая толпой, делали «зыбу». Лёд, качаясь под толпой, вязко зыбился, а потом, не выдержав нагрузки, рухнул. Один парень, затейник забавы, провалился сквозь рухнувшийся лёд и стал тонуть. Испуганно вскрикнув, карабкаясь, он старался вылезть из бездны, мыча от испуга. Случайно проходившие по берегу ребята, постарше годами тонувшего, заметив, что парень барахтается в воде, остановились, не спешили поднимать тревогу. И не бросились к нему для оказания помощи. Один парень недоумённо, с тревогой проговорил:
– Это что, вроде наш Гришка тонет?!
– Вроде он, а вроде не он! Издали-то не узнаешь! Шапка-то вроде его, а голос-то вроде не его! – недоумевал парень, размышляя на берегу.
– Робя! Погодите я домой сбегаю, узнаю, Гришка у нас дома или нет. Если он дома, значит тонет не Гришка наш, а если его дома нету, то наверняка это наш Гришка карабкается, тогда я спасать его стану!
Парень убежал домой, а утопленника спасать бросился случайно проходивший здесь мимо Николай Смирнов, он смело бултыхнулся в ледяную воду во всей одежде. Сам изрядно вымочился и озябся, а утопленника спас вовремя. Спасаемый паренёк от перепуга уже перестал плакать, а на глазах Николая всё ещё виднелись слёзы. Это слёзы радости от сознания того, что перед ним стоит Человек, выхваченный им, из костлявых объятий Смерти. Не подвернись бы Николай в эту кризисную минуту, этот Человек был бы уже мёртв, и его родные уж хлопотали бы о поминках.
Как случилось со Степаном, который вчера жил, вечор был жив, а по утру, по всему селу разнеслось:
– Степан одночасье умер!
Как и полагается по умершему три раза ударили в большой колокол. Любопытные бабы, выходя из изб друг друга спрашивали:
– Эт кто умер?
– Да бают, Степан Шутов!
– Ну, царство ему небесное! – горестно крестясь, отозвалась бабушка Дуня.
– А он от чего помер-то? – желая осведомиться о причине смерти, спросила она же.
– Да бают, опился что ли то? Его слышь, Васька Панюнин опоил, поднёс ему целый гладкий стакан водки. Он её залпом выпил, вот и от этого ноги вздёрнул!
– Ну-у-у! – дивились бабы. – До полсотни годов еле дотянул и случилось такое-то! Пил, а не закусывал. При взрезывании, бают, врачи у него нашли самогонки с литру, да ищо – с пологурца! Он и до того страдал, кровяным поносом, вот и случилось то, чего можно было ожидать. Сам довёл себя до этого, никто его не неволил! – критикуя усопшего, судачили на дороге бабы.
– Как бы ему ещё пожить-то надо! – сокрушённо сожалея Степана, высказалась Анна Гуляева.
– Ну так, видно, не его судьба, – отозвалась на это Дарья.
– А когда он изошёл-то? – допытывалась Стефанида.
– Вчера вечером. Я ходила глядела, как живой лежит, – оповестила баб всезнайка Анна.
– А когда хоронить-то будут? – спросила Дарья.
– Послезавтра! Я на поминки обязательно пойду, уж больно я люблю овсяную кутью, сорочинскую кашу и наверсытку сыту с сытным хлебом! – высказалась в завершение бабьей беседы Анна Гуляева, которая своим неугомонным словоречием никому не уступала очереди в разговоре и сельские новости она всегда выдавала из первых рук.
– Что ни живи на белом вольном свете, а помирать всё равно придётся, – проговорила в ответ бабушке Дуне, известившей ей о смерти Степана.
– Господь душу не вынет, так и будет человек жить и мучиться, – многозначительно высказалась на этот счёт и бабушка Дуня.
Дед Крестьянинов, узнав о смерти Степана, решил сходить к своему другу детства, Симиону Селиванову. Выйдя из своего старого дома, дед сразу же взял в поле зрения Симионову ветхую постройку. Покосившаяся на бок от старости Семионова избёнка, своими двумя окнами, как приземистыми подслеповатыми глазами, уныло и тоскливо поглядывала через уличную дорогу в лес – с желанием заново отремонтироваться. Издали дед наблюдал, как дым густо валивший из трубы, столбом поднимался ввысь, в самом подоблачьи, под прямым углом изогнулся в сторону, потеряв при этом свою густоту. При подходе ближе к избёнке и войдя во двор (вход в избёнку-то через двор), дед чуть не споткнулся на «мины» невежества. Стоявшая в хлеве лошадь, ослабив заднюю ногу, стояла у пустых яслей, она едва слышно игогокнула, как бы приветствуя, видя чужого человека. При входе в избу деда обдало дурным запахом кислых овчин и вонью какой-то тухлятины.
Марфа Семёновна, старуха, голыми руками вытащив из печи несколько горячих угольков на шесток и приложив к ним лучинку, стала дуть на них, желая, чтобы они воспламенились и ими разжечь дрова в галанке.
– А где у тебя сам-то? – помолясь на иконы и поздоровавшись, спросил дед у Марфы.
– Да вон, на печи на парах сидит, пары принимает, лечится. Видно, простудился, я сварила чугун картошки, подала ему на печь, он и уселся на парах-то! А то коим грехом простуда-то застарится. Захиреть может, совсем зачаврить! – объяснила Марфа о Семионовой простуде деду.
– Видимо, я без варежек чай пил, вот и простудился, – подал голос из-под укрытия Марфиного кафтана, которым он был накрыт, чтобы пары не выходили наружу. – Вообще-то я что-то стал очень зябок и хлипок к холоду, дрожу ни только от зимней стужи, а даже от осеннего ветерка!
– Оно под старость-то так и будет! – согласился дед. – Болезнь в человека входит пудами, а выходит золотниками. А особенно застаревшую болезнь трудно лечить! – высказался дед о болезнях.
– Да, восейка, я в лес за дровами ездил, в Серёже ноги промочил, вот, видимо, и настыл, – объяснял Семион деду о причине своей хвори. – Особенно правую ногу ломит. Боюсь, как бы Антонов огонь не приключился, – кряхтел Семион, ворочаясь на печи, освобождаясь от укрывавшего его кафтана.
– Ты, Семион Николаевич, что в церковь-то не ходишь? – умрёшь, тебя поп и отпевать-то не станет.
– А я там ничего не позабыл.
– А там кроме шапки да картуза и забывать-то нечего! А раз ты опасаешься, как бы там шапку не оставить, так ты
