в черной маске. Четвертая попытка с ним связаться. Почему она так назойливо пыталась ему дозвониться? Больше ему никто не звонил, что не удивительно, поскольку этот мобильный служил последним каналом связи с Фальком, инструментом его власти, а тот, похоже, уже поставил на нем крест. И череда звонков Мэдхен была как пульс, прощупываемый у мертвеца. Значит, Европа о нем не забыла.
Операция по иссечению менингиомы у Александера Бруно началась для Ноа Берингера в половине пятого утра апрельского понедельника с разбудившего его звонка Кейт, ассистентки хирургического отделения, которую он волевым решением сделал своим личным ассистентом, тем самым затормозив ее профессиональный рост.
– Привет, дорогая! – просипел он, сняв трубку.
Берингер с вечера оставил включенной лампу на письменном столе, чтобы не искать впотьмах телефон на тумбочке у кровати. Он мысленно похвалил себя за то, что ответил уже после второй трели звонка.
– Вы не спите? – спросила Кейт.
И когда он ответил:
– Нет, я думал о тебе всю ночь, – дала отбой.
Он давно уже отвык ставить будильник, да и, по правде говоря, у него будильника не было. Кейт как-то раз сильно удивила Берингера, сообщив, что в его мобильном есть функция будильника, но не затем, чтобы он им пользовался. Она просто его дразнила.
Берингер спал, конечно, но и не лгал, заявив, что думал о Кейт. Он мастурбировал, думая о своей ассистентке, чтобы заставить себя уснуть. Это был единственный известный ему способ – мастурбировать под эротические фантазии, причем не обязательно о Кейт, чтобы отвлечься от размышлений о смахивающей на гигантского жука неоплазме под лицом этого игрока из Германии. Берингер не смог по внешним признакам определить национальность Бруно, но загадка непонятного акцента и странных повадок его пациента разрешилась, в отсутствие ясности в вопросе о его происхождении, в полученных из Берлина сканах и заключениях. Они валялись вместе с новыми результатами обследований, проведенных в последние несколько недель, по всей квартире Берингера. И он их сейчас изучал. Хирург вовсе не хотел всю ночь видеть сны про анатомические особенности головы, с которой ему предстояло иметь дело в операционной. И что еще хуже: всю ночь лежать без сна и представлять, как все это выглядит внутри. Шестнадцатичасовая операция сама по себе была сном наяву. У него будет достаточно времени внимательно обследовать опухоль этого игрока в трик-трак.
Остановившись на перекрестке Девятой и Джуда-стрит, Берингер заскочил в «Мир пончиков». В этот час круглосуточная лавчонка предлагала свежие пончики в виде витых колец, выложенных на подносах. Он взял их целый пакет, а еще двойной черный кофе в высоком стакане. Залез в оставленную рядом машину и торопливо съел один пончик, затем закрыл пакет и поехал в клинику. Поставив машину под огромными вентиляторами клиники, у подножия крутого, пахнущего дерном и сосновой смолой холма, где он обычно и парковался, хирург взял с собой только пакет с оставшимися пончиками и стакан с кофе. Все документы, все рентгеновские снимки, все подготовительные заметки, сделанные им для предстоящей сегодня операции, Кейт заранее продублировала на рабочем компьютере или распечатала и сброшюровала. Она считала квартиру Берингера – и справедливо – черной дырой, в которой все бесследно исчезало, за исключением самого нейрохирурга.
Руководителю отделения нейрохирургии в крупном медицинском центре, подобном этой клинике, – а о такой карьере Ноа Берингер мечтал всю жизнь, ради нее он многим пожертвовал, к этой вершине шел упорно и терпеливо, пока не увлекся неизлечимыми опухолями в обонятельной борозде, инвазиями в труднодоступные места вокруг носовой полости и глазниц и пациентами с вероятностью спасения даже меньшей, чем у тех, с кем ему доводилось встречаться за время его предыдущей практики, – так вот, руководителю отделения нейрохирургии не пристало бодрствовать в столь ранний час и поедать пончики в предрассветных сумерках. Главный нейрохирург в такой час должен находиться дома, пока анестезиолог готовит пациента к операции. Ему следует наслаждаться сном, или неторопливо принимать горячий душ, или не спеша завтракать, пока его подчиненные делают разрезы, сверлят и смещают кости черепной коробки, пока они каутеризируют, зажимают и отодвигают артерии в первые часы мучительно монотонной краниотомии, чтобы подготовить внутреннюю площадку черепа для выхода на сцену главного персонажа. Нейрохирурги – это своего рода бейсболисты-«чистильщики», асы, которые до поры до времени, пока простые игроки сражаются на поле в поте лица, сидят в раздевалке, готовясь выйти в решающий момент матча.
Таким бы мог стать Берингер. Чистильщиком, звездой бейсбола, который на поле выходит редко, но бьет метко. Он мог бы появляться в операционной в середине операции на несколько часов, иссечь опухоль, клипировать огромную множественную аневризму, восстановить дренирующую вену. Или облажаться, прорезать основную артерию насквозь, случайно разорвать аневризму, повредить нервы речевого и двигательного аппарата, упрямо стремясь добраться до в принципе неизлечимой глиобластомы или астроцитомы [40]. Как Кейси, выбивающий мяч за пределы стадиона или делающий страйк-аут [41]. В любом случае на этом его рабочий день завершается. Ассистенты закрывают и залатывают череп, вне зависимости от того, закончилась ли операция триумфом, о чем можно будет потом кричать на всех углах, или получился новенький «овощ», способный снова дышать, причем не через трубочку, или же на операционном столе остался лежать череп трупа.
Кейт встретила Берингера у лифта. Когда они вошли в кабину, она забрала у него кофе и пакет с оставшимися – их было немного – пончиками. Взамен она передала ему папку со сканами и снимками, а также заметками, которые он надиктовал ей накануне по телефону. Все это было ему не особенно нужно: во-первых, самые качественные снимки он мог воспроизвести на мониторе компьютера в операционной, а во-вторых, он на них даже не взглянет, когда, вооружившись бинокулярным микроскопом, погрузится в глубь черепа. Карта не то, что территория, или как там [42]. В монитор пусть смотрят его сотрудники и изучают метод Берингера, не отвлекая его от работы, пусть укрупняют изображения артерий и нервных узлов, чтобы точнее ассистировать ему во время операции. А весь этот ворох бумаг и снимков – уже дело прошлое. Теперь, с первого надреза кожи, все сведется к взаимодействию между Берингером и плотью пациента под его инструментами.
Ибо и в этом, от чего Берингер мог бы себя избавить – встать ни свет ни заря, мыть и дезинфицировать руки вместе со своими сотрудниками для первого надреза, – в этом он также отличался от всех
