помощник, ни партнер, ни Санчо Панса. Благодаря силе бинокулярного микроскопа прорезь в плоти пациента явилась Берингеру в виде инопланетного ландшафта, уходящего вглубь и изрытого извилистыми проходами и пещерами. Здесь существовал только Берингер и его восторг, только его руки и чужое мясо. И честно говоря, даже сто зрителей были бы не в силах вырвать его из этого ландшафта и вернуть обратно в человеческий мир.
Его единственным страховочным тросом была музыка. Теперь пора. Он кивнул Гонсалесу, хирургу-ассистенту, который лучше других знал его вкусы. Гонсалес нажал на кнопку айпода, встроенного в небольшой усилитель с колонками, и, как всегда, раздался «Полет ночной птицы» Джими Хендрикса с альбома «Первые лучи вновь восходящего солнца». Плеер был настроен на уровень громкости, которая не мешала ни работе хирурга, ни обмену указаниями и наблюдениями между членами команды, но при этом музыка звучала ощутимо громко – настолько, что заглушала монотонное гудение насосов и жужжание сверла.
После этого, в последний раз мельком взглянув на монитор, куда были выведены 3D-сканы и его краткие заметки, Берингер попросил подать инструменты, чтобы раскроить лицо немца.
Если кто-то из нейрохирургов его и впрямь ненавидел, то истинная причина таилась в волнах нервозности, разлитой в атмосфере операционной, – непозволительной, неосязаемой, но безошибочно ощущаемой, – которая возникала словно по мановению пальца Берингера, стоило ему приложить заостренное лезвие ко лбу игрока в триктрак и провести дугу там, где недавно еще были брови, а затем направить разрез вниз, вокруг каждой глазницы и ниже висков. Берингер был еретиком, маргиналом. Ни от кого не требовалось искать опухоль за пределами черепной коробки. И то, что есть еще некая тайная полость, расположенная так близко от мозга, «спрятанная у всех на виду», но недосягаемая для традиционных способов хирургического вмешательства, его коллег буквально выбивало из колеи. Бермудский треугольник сознания. Нейрохирурги были бойцовскими собаками. А Берингер – койотом. Причем койотом, который бесстрашно вгрызался прямо в лицо. Никто не любит тех, кто заходит и нападает спереди. Настоящие хирурги уверены, что лицо – рабочая площадка пластических халтурщиков, меркантильных специалистов по подтягиванию кожи и увеличению грудей, облюбовавших южные штаты. От Берингера, он знал, несло этим душком. Что и давало нейрохирургам повод ощущать свое превосходство над ним.
На самом деле они просто трусили. Нейрохирурги закрывали лица пациентов перед операцией, тем самым расчеловечивая их для своего удобства. Они брили им череп, чтобы он выглядел просто как сфера, как яйцо из научно-фантастического фильма. А от одного только вида соединенных лица и черепа становилось дурно даже самым крепким из них. Они отмахивались от одной только мысли об их неразрывном единстве. Снобы, проникающие в глубь тела, игнорировали поверхность и тех, кто ею занимался. А с точки зрения Берингера, это все мясо, будь то внешний покров тела или ткани внутренних органов. Врачи, все до единого, мясники. Конечно, мы созданы из вещества того же, что наши сны [49].Но не сами сны, не эктоплазма, или душа, или святой дух. Эти субстанции не поддаются скальпелю. Не то что хрящи или суставы, нервы и жир. Животные, принявшие выразительные и волнующие формы, созданные из мяса, которое иногда пыталось уничтожить себя в процессе мутаций. Нейрохирурги по сути – те же пластические хирурги, а кроме пластических хирургов никаких других и нет.
Хотя он был не настолько стар, чтобы живьем видеть выступления Джими Хендрикса, в молодости Ноа Берингер частенько подрабатывал в качестве «рок-дока» – врача на рок-фестивалях – в медпунктах или за кулисами в «Уинтерленде» и «Уорфилде» [50] в обмен на бесплатное посещение концертов. Там он щедро выписывал рецептурные препараты гастролирующим музыкантам и их рабочим сцены, раздавал обгоревшим на солнце наркошам и умирающим от жажды зрителям обезболивающие и изотоники. В основном в этих рок-концертных медпунктах сидели медсестры-практикантки или несостоявшиеся семейные врачи, и среди них Берингер был единственным нейрохирургом. Начал он этим заниматься в бытность свою интерном, по совету преподавателей, во время гастролей блюз-трио «Хот туна» в конце 80-х.
Музыкальные фанаты казались Берингеру подопытными, достойными серьезного изучения, поскольку среди них была масса инфантильных взрослых с простыми заболеваниями, с которыми он легко мог справиться. А музыканты? Странное дело, они напоминали ему хирургов. Музыканты оставались замкнутыми и недоступными, пока на сцене не вспыхивали софиты и они не превращались в четко знающих свое дело работяг. В арсенале Берингера их интересовали исключительно чистейшие и эффективнейшие дозы амфетамина и уколы витамина В. Все это выглядело так, будто специально было подстроено, чтобы сказать ему: «А ты что здесь делаешь? Займись-ка тем, что ты умеешь лучше всего. Тем, в чем ты звезда». А сама музыка, которую он вроде бы надеялся услышать живьем, его мало интересовала. В тысячный раз слушать через наушники гитарное соло Дейва Гилмора в «Псах войны» доставляло ему куда больше удовольствия, чем любой номер на концертах, которые он обслуживал как презираемый знаменитостями «рок-док» в форменной рубашке, насквозь пропахшей травкой и блевотиной.
В последний раз Берингер работал на шоу, которое состоялось в оклендском «Колизеуме». Выступала группа «Ху», или кто там от нее тогда остался. Администрация бейсбольного стадиона заказала целый отряд врачей, поэтому Берингер во время выступления «Пинболл уизард» на разогреве проник через общий вход в зрительский сектор на поле и потом пробирался сквозь толпу, огибая расстеленные одеяла и складные стульчики, пока не добрался до питчерской горки, плотно затянутой брезентом. Он встал на горку, оглядел сцену и мысленно бросил крученый мяч, обеспечивший победу его команде. Здесь в услугах Берингера не было нужды. И он покинул стадион еще до того, как группа вышла сыграть что-то на бис.
А восемь лет спустя, приехав в Сиэтл на конференцию хирургов, он сбежал со скучнейших семинаров, чтобы посетить недавно открывшийся там аляповатый музей рок-н-ролла, где его заинтересовала экспозиция, посвященная Джими Хендриксу. Там, увидев богоподобные портреты молодого Хендрикса, Берингер вновь ощутил страсть к рок-н-роллу. И в магазине при музее он купил полный комплект Хендрикса на компакт-дисках, со всеми переизданиями и посмертно изданными альбомами, а потом приобрел крутой музыкальный центр, чтобы слушать диски дома. Он увлекся коллекционированием тематической атрибутики – так у него на стенах появились: копия золотой пластинки Хендрикса, билеты на его концерты в рамке, постер с его автографом. Над музыкальным центром висела гитара, хотя и не одна из тех, которой реально касались пальцы Хендрикса, – те оказались безумно дорогими. Можно только гадать, сколько могла стоить гитара, которую его кумир поджег во время концерта.
Берингеру
