со стула на смотровую койку, где приладился валетом к Серёже.
— Очень уважаю вашу нацию, — покачал головой фельдшер.
— Пойдём, — встала Галя.
Я поднялся, обрёл равновесие и кивнул.
Утром я спустил ноги на дощатый пол, который видел впервые.
Крашеные доски пересекала лоскутная дорожка.
Рама окошка была переложена сугробами старой ваты.
За тюлем появлялись и пропадали прохожие.
Галя вошла и протянула две бутылки пива.
Я открыл одну об другую и сорвал пробку второй о спинку кровати.
— Самостоятельно живёшь? — спросил я, глотнув и снова чувствуя позыв к тошноте.
— А тебе-то что?
— В туалет сходить можно?
Галя презрительно пожала плечом.
Кое-как я нашёл в тёмном коридоре туалет и вернулся.
— Я сейчас умру, — произнёс я, допив пиво.
— Да помирай, не жалко, — хохотнула Галя. — Не умеешь — не берись.
— Строгая какая, — пробормотал я.
— Уж какая есть. Тебе замуж меня не брать.
— А собирался? — удивился я с опаской.
Взмаха руки с бутылкой я не заметил.
Просто что-то лопнуло у меня над головой, и я провалился в темноту.
Очнулся на стуле.
Надо мной стоял фельдшер Игорь Матвеевич и дрожащими толстыми пальцами поднимал вверх блестевшую нитку.
Борька тревожно заглядывал мне в глаза.
Галя ревела, сидя на кушетке.
Игорь Матвеевич шил молча, похрипывая одышкой.
— Я кипу потерял, — прошептал Борька, когда мы вышли и наобум двинулись по улице. — Нигде нету.
— Я сейчас умру, — тупо сказал я, чувствуя, как темнеет в глазах.
Я взял Борьку под руку, и мы побрели дальше.
Раввин Гуревич стоял на крыльце и менял лампочку.
Он заметил нас и застыл с закопчённой перегоревшей колбой в пальцах.
Мы остановились.
— Вот, Соломон Маркович, — доложил Борька, — привёл пострадавшего.
Я смущённо потрогал бинты на голове.
Гуревич прищурился и, ни слова не говоря, стал довинчивать лампочку.
Наконец, опустив руки, он снова посмотрел на меня и вздохнул:
— Говорил ведь, куда ж ты без шапки.
И только в августе по городу разлетелся шёпот: к берегу подошла кефаль.
В ватаге друзей, путаясь в снастях донок, иногда взвывая от впившегося крючка, Семён несётся вниз по ярусам города к морю.
Полдневная духота оплывает по чаше ландшафта. На Мичманском бульваре лужи крошева сухой акации шевелятся и пересыпаются на новое место от случайного ветерка. Там и тут по косогорам цокают цикады. Мальчишки, едва поспевая корпусом за ступнями, мчатся вниз, слетают с Верхней Садовой: ограды над подпорными стенками, заросшие плющом и копнами дрока, памятники, камни бастионов, петли переулков и булыжные лестницы, едва проходимые от дебрей шиповника и ежевики, уютные тупики, стрельба бликов по окнам домов, подвесные мостки к парадным, резные балконы и дурманный чад жареной султанки, запах роз и помидоров — всё это бесследно рушится в их ощущениях и взглядах, с бешеной цепкостью вырывающих из перспективы бега ниточку равновесия. Море пока ещё невидимо живёт за Братским кладбищем, за Корабельной стороной.
И вдруг впереди — стоп, провал, неясная заминка: на пути громоздится нестройный вой духовых, по ухающему колесу барабана ходит войлочная колотушка, и медный блеск тарелки полосует зрачок.
Из дома, утопшего в обвале плюща, выносят гроб.
Вся в трещинках, барабанная кожа натянута дрябло, пролежень от колотушки дышит.
Гроб устанавливают на крашеные табуреты, похоронная какофония рассыпается на минуту молчания.
Теперь слышны рыдания. Дымок из зажатой в дрожащий кулак сигареты свивается в сизую розочку и плывёт перед глазами Семёна.
Учительница математики — Елизавета Сергеевна, хотя нынче каникулы, почему-то стоит здесь, вся в чёрном.
На них шикают, и, сбавив ход, мальчишки протискиваются в толпе старшеклассников.
Почему-то все они смотрят в одну точку.
От лица девушки, лежащей в гробу, не оторваться.
И тут Семён вспоминает — дочь капитана первого ранга учится в боевом 9 «Б», её отец командует военным кораблём — огневым ураганом Средиземноморья. Позавчера на закате судно встало на рейд у горизонта: с крыши Семён видел в бинокль, как рушились якоря и как матросы чехлили ракетные установки.
Это она на первомайском концерте играла на пианино в актовом зале. Низкая чёлка, строгий профиль тронут на скулах тенью загара; прямая спина, белый фартук: край, сместившись, приоткрыл мышцу бедра — чуткую, как рыба, телесную волну, оживающую при нажиме педали.
В распахнутых окнах носятся наискось ласточки. Клавиши ткут полонез под тонкими руками.
А ещё он однажды видел с нижнего пролёта школьной лестницы её кружевные трусики. Он следил за её восхождением с открытым ртом, так как не предполагал, что нижнее бельё способно излучать свет, что оно может быть таким же легкомысленно воздушным, как манжеты или отложной воротничок на школьной форме.
Заметив, что пацан подглядывает, настигла, перемахнув перила, — и, слегка придушив, вместо того чтобы наотмашь в спину сшибить наглеца вниз по ступеням, вдруг оглянулась и, нагнувшись, чмокнула в уголок рта.
После, на уроке географии, Семён долго, мрачно тёр рукавом щёку и губы.
Сейчас тело девушки убрано в розовую тафту — так девчонки кутают кукол. На виске виднеется подтёк.
Семён боится мертвецов, он испытывает к ним отвращение, как, например, к запаху герани или ко вкусу варёных яиц. Когда умерла бабушка, он бежал из дому и ночевал трое суток на причалах Северной бухты, пока его не определили в детскую комнату милиции — до востребования взбешённой матерью.
Но теперь при взгляде на девушку ему хочется сделать страшное. Его мутит от злобы, от желания кинуться, отомстить за свой стыд.
Понизу прошёл обрывок бриза и стронул прядь на виске.
Он первым снова рванул к морю.
Вечером на закате Семён в одиночку возвращался той же дорогой. Выкупавшись напоследок, напитанной светом кожей он чуял, как при ходьбе прикладывается к загару мокрая рубашка.
На тротуаре перед тем домом были рассыпаны пыльные, затоптанные ветки кипариса: плоские кружева покрывали асфальт.
Семён огляделся.
Свеча маяка под низкими лучами солнца. По ту сторону бухты поезд карабкался в гору.
В объёме неба, завешанного плоскостями заката, прозрачно стояло лицо девушки.
Она улыбалась. Семён удивлённо помотал головой, словно вытряхивая из ушей воду, и поспешил отправиться дальше.
В конце улицы на балкончике дома, вылезши за край косой, на глазах ползущей тени, грелся последним теплом крохотный геккон. Бледный его язычок выскользнул набок и протер монетку глаза.
На проволочном кукане висели пять радужных кефалей. Он на ходу с приятным усилием снял кукан с плеча и вытянул руку, снова любуясь уловом.
Вдруг эллипсоид рыб, благодаря восхищённой рассеянности взгляда, отделился от связки и поплыл куда-то линией женских бёдер.
