осенью я добрался до Калуги, в гости к Сергеичу. Вместо того мужика с цепью в директорском кабинете хозяйничала серьёзная женщина в старомодных очках-бабочках, Елизавета Валерьевна. Я расспросил о старике. Главврач отправила меня в архив, располагавшийся в монастырской башне. Пробравшись сквозь мокрые низкие ветви яблонь — по щекам безвольными мокрыми ладонями, — я поднялся по гнилым ступеням к архивариусу, словоохотливая тётушка открыла зарешеченную дверь хранилища, вызволила с полок две папки. Сергеич, оказывается, потом нашёлся для мира, у него были и родственники, и место жительства, но прежде чем найтись, он умер. Похоронили его на городском кладбище, там есть участок, наш, больничный, так что можно могилку найти, может, родственники и памятник поставили, оградку, кто знает.
Я нашёл могилу Сергеича, постоял у безымянного плечистого креста.
Смеркалось; сторож, проводивший меня, ушёл.
Галки поднялись с берёз, покружили и долго-долго вспыхивали врассыпную, оглушительно вскрикивая над головой.
Теперь я всё чаще думаю о Сергеиче. Вот и вчера — я приехал на дачу уже за полночь, по дороге попал в снегопад, полз среди лесов, ни зги, ни дороги не видно, один раз свалился с обочины, хорошо ещё, сам выбрался. Войдя в дом, вдруг почуял запах шипра, но растопил печку и больше уже не слышал, а теперь стало ясно, чьё дыхание я видел утром на реке, чей вздох приветствовал меня в морозном небе.
Однажды оказался я в Витебске в командировке с товарищем, Борькой.
Мы приехали на рабочей машине, со всем оборудованием и инструментами, набрав по дороге у обочины багажник груздей.
Четыре дня мы устанавливали в новой синагоге систему безопасности производства нашей фирмы: видеокамеры, сигнализацию, досмотровый сканер.
Раввин Гуревич попросил нас работать в головных уборах.
Я отказался.
Борька послушно нацепил на лысеющий затылок кипу из лотка у входа.
Спали мы в молельном зале на столах.
В синагоге я не видел никого, кроме раввина и его жены, беременной бледной женщины в парике и с коляской. Она приносила нам еду и объясняла, как кошерно солить грузди: в подвале имелась небольшая кухня.
Борька пробовал молиться по сидуру, который дал ему Гуревич.
Я вечерами ходил на реку.
В последний день мы решили отпраздновать командировку.
Зашли в пустой ресторан «Орбита» на берегу Двины.
Я раскрыл меню толщиной с «Анну Каренину».
Разнообразие состояло в основном из водки и салатов.
Подошла симпатичная официантка лет сорока.
Борька поправил кипу и спросил:
— У вас есть кошерное?
— Ты спятил, — прошипел я, — сними шапку хотя бы.
Официантка покачала головой.
— Тогда дайте мне не нарезанных огурцов, помидоров и варёных яиц в скорлупе.
Так раввин Гуревич учил Борьку быть евреем в безвыходной ситуации.
Наконец я добрался до приложения «Прейскурант на бой посуды» — и посмотрел в глаза официантке:
— Два стакана водки, пожалуйста.
— «Пшеничная», «Праздничная», «Столичная»?
— «Житня».
— Закуска?
— Мне большую пива.
— Я обойдусь, — ёрзнул на стуле Борька и снова поправил кипу.
— Люблю евреев, — вдруг сказала официантка.
— Какая связь?
— Тихие вы.
— Когда как, — защитил я Борьку.
— Не станете же посуду бить?
— Как знать, как знать.
— Меню оставить?
— Там скидка на полный сервиз есть?
— Нет.
— Тогда забирайте.
Через полчаса мы расплатились и вышли постоять над рекой.
Когда в первый день мы въехали в город, в нём не угадывалось почти ничего из картин Шагала: сплошь панельные и кирпичные дома советской застройки. Но мы выбрались к реке, и город покатился по её берегам, вдоль плавной излучины, по изломам оврагов, заросших облетевшими уже, мокрыми липами. И тут я понял, что знаменитые летящие любовники Шагала в точности повторяют изогнутый рекой и оврагами рельеф города. Тела их, сошедшиеся в объятиях, вторят береговой линии. Любовники словно поднялись в высоту из своего отражения во времени-реке.
— Ты когда-нибудь бил посуду? — спросил я вдруг Борьку.
— Только случайно. Какая странная примета: разбитый стакан — к счастью.
— Ты ей понравился, кстати.
— Кому? — робко поинтересовался Борька.
— Официантке.
— Так считаешь? — Борька потрогал кипу.
— Убей бог меня из пистолета.
Борька остановился.
— Думаешь, стоит вернуться?
— Немедленно.
— Интересно, сколько ей лет?
— Тридцать пять. Ну, тридцать семь.
— Да, зря я пиво не взял.
Мы вернулись в ресторан и уселись за тот же столик.
Официантка принимала заказ у компании, явившейся в наше отсутствие.
— Скоро же вы соскучились, мальчики, — подошла она к нам и направила карандаш в блокнот.
Как только заказ был принесён, к нам подсел худенький паренёк в спортивном костюме.
— Извиняюсь, вы чьи будете?
Борька кисло посмотрел на меня.
— По национальности? — спросил я.
Парень задумался. Кивнул.
— Евреи, — вдруг сказал я.
Паренёк пересел обратно.
Раздался громкий шёпот.
Борька махнул пиво залпом.
Паренёк снова присел.
— Это моя девушка. — Он сделал жест в сторону официантки, наливавшей пиво у барного «гусака».
— Поздравляю, — сказал Борька.
Парень застегнул олимпийку до горла, привстал, развернул стул и оперся локтями на спинку.
— А хули тогда вы её лапали?
— Мы? — поморщившись, спросил Борька.
— Моя Галка. — Парень извлёк из-за уха сигарету и погрозил нам ею.
Он прикурил.
— Значит, с Израиля?
— Нам ещё водочки, Галя, по сто пятьдесят, пожалуйста, — сказал я официантке, когда она обеспокоенно приблизилась к нашему столику.
Парень с ухмылкой потянулся приобнять её за талию.
Женщина отшатнулась и ударила его по голове пустой пивной кружкой, которую только что взяла с соседнего стола.
Парень упал навзничь, застонал не сразу.
— Серёжа! — бросилась к нему Галя.
Лужица крови, алый её глянец, казалась украшением на плиточном полу.
Компания за соседним столом тоже бросилась ухаживать за раненым.
Мы помогли Гале отвезти Серёжу на такси в травмпункт.
Швы накладывал фельдшер, пузатый, небритый, в чёрной водолазке под халатом.
Хотели уже ехать обратно.
Серёжа сидел на койке в шапке из бинтов и ощупывал голову.
Фельдшер закончил писать в журнале, достал из тумбочки бутылку коньяка «Шамиль», стаканчики, разлил.
— За Израи́ль, — торжественно произнёс он.
Мы переглянулись.
Фельдшер выпил.
Галя чокнулась с Борькой, потом со мной, многозначительно взглянув в глаза.
— Уважаю я вашу нацию, — сказал фельдшер, выдохнув и хрустнув яблоком.
— Спасибо, — сказал я.
— Игорь Матвеевич меня звать, — сказал фельдшер и снова разлил. — Как артиста Костолевского, легко запомнить.
— Ну, со свиданьицем, что ли, — выдохнула и выпила.
С койки раздался стон.
— Пошёл на ***, — отозвалась на выдохе Галя.
Серёжа улёгся и закрыл лицо руками.
Фельдшер рассказал, как в молодости работал в госпитале в Сирии во время войны с Израилем.
— Так что арабы боялись евреев, как собака палку, — подытожил фельдшер.
— Нас тогда ещё на свете было, — вздохнул Борька и переполз
