продвигаетесь на четвереньках, карабкаетесь по камням, исчезаете за камнем. Вы протягиваете руку к какой-то желтой кучке, думая, что это камень; ваши пальцы погружаются в мокрый песок, покрывающий тонким слоем кучу костей. При свете светильника сверкает блестящий клык, и дрожь вместе с холодом пещеры проникает в ваше тело.
Плоскогорье, на котором стоит город, наш квартал и все ущелья когда-то были покрыты густым лесом, темными пещерами и бором. В доисторические времена в ущельях жили звери и пещеры служили им берлогами.
Солнце заходит. Со стороны казарм слышны «вечерние зори». Где-то поблизости скрипят закрывающиеся ворота. А золотистый купол и крест русской церкви еще плавают в солнечных волнах.
По скале тянется широкая дорога, идущая из дальних садов, из леса, из полей нашей деревни. Это проселочная дорога, и она ничем не отличается от деревенских дорог. Те же рытвины, те же камни, горячая пыль, колосья в пыли, сухое сено и навоз. Даже пахнет она деревней.
Эта дорога принадлежит только нашей деревне. Раньше, когда еще не было города, когда в пещерах обрыва жила пушистая рысь, наша дорога была удобной, она проходила по тому месту, где теперь находятся городской бульвар и русская церковь. Из года в год дорога оттеснялась, еще немного — и она перекинется через балку.
В летние вечера девушки в белых платьях и молодые люди приходят посидеть на скале. Они играют на мандолинах, на гитарах, они поют по-русски, их громкий смех отдается в пещерах громовым эхом, словно ущелье хохочет над их беспечностью.
Появляются звезды. В сумерках они кажутся бледными, но с наступлением темноты они горят все ярче и ярче, точно несутся к нам из бездонных глубин вселенной, и, чем становится темнее, тем они ближе к нам, тем ярче сверкают эти звезды — желтые, белые, голубые.
Андо лежит на боку.
У него огрубелое лицо. На верхней губе поблескивает желтый пушок, как только что пробившаяся травка. Только глаза прежние — черные, бойкие, беспокойные. Он щиплет травинку и отбрасывает. Это ему надоедает. Заметив кусочек соломы, он подносит ее к губам. Вдруг слышится звонкий девичий смех.
Я поворачиваю голову.
— Узнал? — спрашивает Андо. — Это Машо, — говорит он, грызя соломинку. — Учится в Тифлисе… Через два года окончит гимназию.
— А кто эти мальчики?..
— Этот — сын Нерсес-бея, те двое — сыновья смотрителя, а вон та — Сона.
— Она была классом ниже.
— Ее не хвалят.
— А что она делает?
— Ходит всегда с мальчишками в сады.
Там играют на гитаре. Машо поет, а какой-то густой голос тихо ей вторит.
Машо и Сона неузнаваемы. В моей памяти, как круги от брошенного в воду камня, дрожат воспоминания: наш класс, золотистое абрикосовое дерево; все погружается в темную бездну забвения. Они — из одного мира, мы — из другого.
И раньше было так… Во мне рождается неприязнь к этой группе, в которой весело играли и пели. Как чужой, я смотрю в их сторону;
— Андо, помнишь Нушик?
— Нушик была хорошей девочкой!..
— Ее мать жива?
— Да, все так же стирает белье.
Наши соседи уходят, разговор, прерывается. Машо выросла, похорошела. Посмотрела в нашу сторону, отвернулась. Она отряхивает подол, как и прежде, когда вставала со скамьи. Они удаляются, в темноте еще виднеется белый силуэт Машо. Мне кажется, что она поникла головой и вспоминает наш класс, наше детство.
В моем сердце пробуждается много других чувств — теплых чувств. В сердце нет более неприязни, и я равнодушно смотрю, как растворяется в темноте одежда Машо.
Каждый вечер мы встречаемся на том же месте, я и Андо. Он ложится на бок, я сажусь на камень. Он смотрит в сторону города, на. проселочную: дорогу, по которой возвращаются из садов, и полей: усталые люди и быки.
Внизу, где приютились старые саманники, рано утром собираются рабочие. Ломают камень и взрывают скалы для нового канала. Андо ночует на досках и сторожит сваленные в кучу молоты и кирки.
Сыновья Багирова строят «илистрик». Они имеют в городе дома и магазины. Старший брат сколотил в Баку богатство и вернулся в наш город строить электростанцию под скалою, на том месте, где: река спадает каскадами.
Андо — рабочий, днем: ломает камень, по вечерам рассказывает мне об «илистрике», о рабочих и о вещах, о которых я не читал в своих книгах.
Иногда расспрашивает меня о виденных мною городах, о прочитанных мною книгах. Я рассказываю ему лучшее из того, что я знаю, точно дарю ему самую красивую из моих игральных костей, как это делал в детстве. Он ощупывает мой подарок и как будто недоволен, что я не рассказываю о самом главном.
А какие он знает вещи!..
— Учитель Верхнего села сказал, что война кончится не скоро и что должна произойти «грозная революция»; в лесу двое вооруженных людей напали на почту, убили стражника, ограбили почту; в нижней пещере всю ночь, до рассвета, играют в карты; гимназист Вани, сын Мирзы Давида, каждый день тащит деньги из отцовской кассы и проигрывает их; в доме нашего учителя армянского языка, Минаса, заседает «комитет», а подвал полон оружия…
— Кто тебе сказал, Андо?
— Слышал.
— Не может быть, учителя тотчас же арестовали бы, — возражаю я.
— Учитель получает оружие как раз от правительства.
Мир Андо интереснее, глубже. Люди раздваиваются в моих глазах: учитель днем дает уроки, а ночью спускается в подвал считать патроны, Вани с книгами под мышкой отправляется по утрам к «смотрителю», а по ночам играет в карты.
— Андо, хочешь учиться?
— Мое учение кончилось, апер, видишь, заболел…
— Давай позаймусь с тобою.
— Работаю и днем и ночью, как мне учиться? Вот разве у монтера чему-нибудь научусь…
…В то лето я взбирался один в пещеру гончаров, садился у двери гончара Авака; старик крутил грязной ногою колесо и с неисчерпаемым интересом слушал мои рассказы. Иногда приходил хромой Егор.
Как-то в облачный день я спускался один по тропинке гончаров. Камни скатывались в пропасть, и от их шума беспокойно вспархивали испуганные голуби.
Я почувствовал какую-то тяжесть, тяжелую грусть, как будто что-то созрело, словно плод, который должен сорваться и дать выпрямиться облегченной ветке. Я не знал, что эта тяжесть моего сердца — от мрачных ущелий, от грустной тропинки, по которой проходит очень мало людей. Чем ниже я спускался, тем быстрее шагал, как бы оставляя эту тяжесть за собой.
Иногда, после долгого отсутствия, я вновь посещал наш квартал. Однако после того облачного дня я больше не взбирался по тропинке гончаров. Мне рассказывали, что
