— С большого чиновника больше и взыщется, — заканчивал он свою речь в таких случаях. — Вон, посмотрели бы вы на нашего начальника отделения: то и дело — то к телефону требуют, то в кабинет управляющего, а то оденется, да в один миг куда-то на извозчике… И всё по делам!..
Своего нового начальника отделения Иван Тимофеич, видимо, не жаловал, называя его суровым, деловым и чёрствым. В особенности не нравился ему его грубый голос, которым тот «точно отчеканивает слова», делая разные приказания по службе. О своих сослуживцах Иван Тимофеич отзывался с почтением, называя каждого из них по имени и отчеству и всегда прибавляя при этом чин. Далее он принимался описывать обстановку комнаты, где теперь работает, упоминая, что она занимает центральное место во всём управлении и окнами выходит на улицу.
— Это не та, что прежняя!.. Та была первой от входа, с окнами во двор, так что иной раз зимой весь день с газом работаешь.
В его наружности также было заметно нечто новое. На службу ходил он в вицмундире, из-под лацканов которого виднелась всегда чистая крахмальная сорочка с галстуком, на котором торчала булавка с тусклым стеклом. В общем, Иван Тимофеич казался мне переродившимся. Теперь высоко держал он голову, выпячивая грудь, как будто громче говорил, иногда пускаясь в спор, и смеялся беспечнее и веселее. Как-то однажды в праздник, возвращаясь домой, я застал его на лестнице у двери в квартиру. Маленькими гвоздиками он прибивал к наружной стороне двери свою новенькую визитную карточку, рядом с моей, потемневшей от времени.
— Здравствуйте! — поздоровался он с улыбкой. — Вот карточки заказал, надо прибить, а то неловко! Тем более, на днях у меня будут гости — «вспрыски»…
Не успел я войти к себе, как Иван Тимофеич уже стоял против меня с голубенькой коробкой с визитными карточками. Он спрашивал меня — хорошо ли отпечатаны карточки и не дорого ли с него взяли в литографии?
— А вот ещё думаю сняться, а то неловко — товарищи карточки просят! — добавил он и опять счастливо улыбнулся.
Через несколько дней после этого, в воскресенье, Иван Тимофеич зашёл ко мне часа в два дня. Одет он был щёголевато, в вицмундире, с новым галстуком на белоснежной сорочке и с толстым шнуром через шею; на шнуре болталось пенсне с дымчатыми стёклами.
— Сегодня снимался! — с улыбкой на лице сообщил он. — Не знаю только, хорошо ли вышло — погода сегодня отвратительная!
— Где же вы снимались?
— Там, на той стороне, на Малой Морской… Сперва, видите ли, я у Исаакия был — сегодня там митрополит служил по какому-то случаю, — а потом взял да и махнул в фотографию! Через неделю пробную карточку обещали. Вот тогда и посмотрите…
Он прошёлся по комнате, взял в руку пенсне, повертел стёклами, сложил их и небрежно откинул на грудь. Немного помолчав, он добавил:
— Сегодня у меня «вспрыски»… Евлампия Егоровна обещала мне свой зал для гостей, а то у меня в комнате где же всех принять, тоже человек десять наберётся. В ресторане тоже дорого бы вышло, а тут только на вино да на закуски затратишься.
Он ещё раз прошёлся по комнате и, пристально посмотрев на меня, добавил:
— Сам Игнатий Николаич обещал придти… Вот тогда и послушаете — как он на гитаре-то играет! Я вчера и струны новые купил — прелесть какие попались!.. Вы уж пожалуйте сегодня ко мне в гости, очень приятно будет увидеть вас! А гости у меня хорошие будут, всё чиновники, потому — в нашем отделении всё с чинами, простых-то писцов нет.
Не имея ничего против предложения Ивана Тимофеича, я всё же не наверное обещал ему быть у него, так как предполагал провести этот вечер у одного знакомого. Услыша это, он опечалился:
— Ну-у!.. А нельзя ли к знакомому после?
— Нет, не могу — их день!
— А-а… Ну, хорошо, так вы хоть попозже!
Он долго ещё упрашивал меня — непременно придти к нему на «вспрыски», и ушёл почти убеждённым в исполнении своего желания.
В начале двенадцатого я, действительно, вернулся домой. Дверь отворил мне сам Иван Тимофеич. Попятившись и осмотревшись, он с каким-то изумлением посмотрел на меня, но потом воскликнул:
— Ах, это вы! — и потряс мне руку.
Из зала вышли в прихожую ещё двое из гостей. Один из них, лысый с баками человек, спросил:
— Не он?
— Нет, не он! — отвечал за Ивана Тимофеича другой, низенький чёрненький субъект в очках.
— Не он! Не он!.. Верно, опоздал! — доносились голоса из зала.
В прихожей все вешалки были переполнены верхней одеждой гостей, шапками и форменными фуражками. Зал был ярко освещён лампами и там шумно беседовали гости. Комната Ивана Тимофеича также была освещена, По всей квартире носились клубы табачного дыма, пахло водкой и пивом. Кто-то тренькал на гитаре.
— Вот-то загулял наш Иван Тимофеич! — добродушным тоном начала Евлампия Егоровна, войдя за мною в мою комнату. — Что же, пусть их погуляют! Уж вы извините, быть может, это для вас и беспокойно! — извинилась она, торопливо зажигая лампу.
В комнате появился Иван Тимофеич.
— Уж вы, пожалуйста, к нам! Чай у нас, водка, вино, а с холодку-то хорошо выпить! — говорил он, раскрасневшийся и весёлый.
Глаза его блестели, и от него пахло водкой.
В зале, куда меня ввёл Иван Тимофеич, было человек 6–7 гостей. Все они размещались вокруг длинного стола посреди комнаты. На столе были расставлены бутылки и закуски, тут же стоял и самовар, за которым сидела Евлампия Егоровна и разливала чай. Иван Тимофеич представил меня всем присутствовавшим и усадил ближе к Евлампии Егоровне.
Сидя в тени, отброшенной самоваром, я рассматривал гостей. Почти все они были навеселе, только не одинаково на каждого из них повлияло выпитое.
Всех веселее выглядел молодой человек, с пенсне на носу, в ловко сшитом смокинге, в высоком воротничке модной сорочки и с толстой цепью на открытом жилете. Он сидел с гитарою в руках и всё время наигрывал то вальс или польку, то какой-нибудь романс. Репертуар его состоял из бравурных и весёлых пьес, и когда он играл, глаза его блестели и лукаво косились, а по всему лицу разливалось довольство. Рядом с ним сидел лысый человек с баками, которого я уже видел в прихожей. Одет он был скромнее, но так же как и его юный сосед весело хохотал, говорил баском и то и дело восклицал:
— А! А!.. Вот это хорошо! Это — чудный вальс! Так и хочется пуститься…
— Что ж, Роман Лукич, пожалуйста! — говорил Иван Тимофеич, растопыривая руки и раскачиваясь всем корпусом в такт вальса.
— Ну, вот ещё! Ха-ха-ха!.. — гоготал Роман Лукич.
По другую сторону молодого человека с гитарой сидел гость в форменной тужурке телеграфиста. Он, как потом оказалось, также играл на гитаре и всё восхищался игрой молодого человека.
— Здорово! Здорово! — поощрял игрока Роман Лукич.
— А вы где брали уроки? — спрашивал телеграфист.
Не прерывая игры, тот буркнул фамилию какого-то чеха гитариста, повёл глазами по комнате и самодовольно улыбнулся.
Остальные гости сидели по другую сторону стола. Двое из них были молодые люди лет 26–28, а третий, очевидно, был старше всех присутствующих. Иван Тимофеич называл его Августом Андреичем, ухаживал за ним больше, чем за другими, и в обращении его к пожилому гостю была заметна какая-то почтительность. Август Андреич смотрел серьёзно, говорил безапелляционно, хмурил седые брови и часто пощипывал усы и жидкую бородку. Его соседи были молчаливы, смеялись, когда кто-нибудь говорил смешное, или когда молодой человек в смокинге заиграет что-нибудь весёлое. Иногда все они склонялись друг к другу и говорили о чём-то вполголоса. Иногда к ним подходил хозяин, вступал с ними в разговор, но чрез минуту я его видел уже или около музыканта, или возле Евлампии Егоровны, на лице которой всё время блуждала добродушнейшая улыбка. Музыканту Иван Тимофеич говорил комплименты и обменивался замечаниями с его соседями, а Евлампии Егоровне шептал что-то на ухо и, наконец, подходил ко мне и начинал угощать меня чаем с печеньем или с коньяком.
— Народ ведь это всё очень хороший! — тихо сообщал он мне, кивая головой на гостей. — Вон тот, с гитарой-то, Павел Иваныч, племянником нашему главному начальнику приходится, человек с университетским образованием! Очень образованный! А вон тот, седой-то, Август Андреич, большая шишка у нас в отделении — всеми делами ворочает!
Иван Тимофеич смолк, выпрямился и громко произнёс:
— Ну, господа, выпьем!
Хозяин разлил по рюмкам вино и водку, и все поднялись и выпили. Евлампия Егоровна держала в руке рюмку хереса и тянулась к Ивану Тимофеичу и к молодому человеку, племяннику главного начальника. Иван Тимофеич также тянулся к нему и потом, обойдя стол, подошёл ко мне, и мы чокнулись рюмками. Я ещё раз поздравил его, и он с чувством пожал мою руку.
Гитара из рук Павла Иваныча перешла к телеграфисту, а племянник главного начальника и лысый чиновник отошли к окну, о чём-то беседуя. Двое молодых людей и Август Андреич также рассуждали о чём-то, но уже полным голосом. Август Андреич осуждал какую-то группу людей, называя их «шайкой» и возмущаясь их поведением «последних дней». Один из молодых людей, очевидно, был его сообщник, другой, напротив, возражал. Я поймал несколько фраз из разговора трёх чиновников и догадался, что говорилось именно о событиях «последних дней».
