После этого долго слышались приветствия, шорох ног и отрывочные фразы. Из разговора оставшихся я легко заключил, что ушли Савин, племянник главного начальника и Пётр Осипыч. Старик Август Андреич говорил кому-то громко и негодующе:
— Он что из себя корчит-то!.. Служит без году неделя, а тоже в спор со старыми служащими…
— Ну, да что там — Бог с ним! — старался примирить Августа Андреича хозяин.
— «Бог с ним»! — передразнил Ивана Тимофеича возмущённый старик. — Он думает, что университетский значок надел, так и ни весть какая птица! Надумал служить, так все эти шальные-то мысли вон, а то, пожалуй, как бы и худо не вышло!.. Мы — чиновники… Да-а…
— За чиновников тост, господа… Ну!.. — воскликнул телеграфист, при этом он почему-то выругался.
Все задвигали стульями, слышался звон рюмок и стаканов, а потом раздалось громкое «ура!» Вскоре после этого выпили тосты ещё за разных лиц, и, наконец, Август Андреич зычно провозгласил:
— За нашего начальника управления… У-ра!..
Я потушил лампу, укутал голову одеялом и старался заснуть, но это мне не удавалось — шум, хохот и говор мешали. Раза два Иван Тимофеич стучался в дверь моей комнаты и окликал меня, но я не подавал голоса, и он уходил.
Разговор снова коснулся только что ушедших гостей. Иван Тимофеич восхищался игрою Игнатия Николаича, и его в этом отношении поддерживали остальные, но как только заговорили об Игнатии Николаевиче, как о чиновнике и человеке — почти все нашли его сердитым, требовательным и даже суровым. Иван Тимофеич не соглашался с этим приговором и старался опровергнуть неверно сложившееся мнение тем, что Савин, будучи таким важным чиновником, снизошёл до того, что не отказался от участия в его скромном торжестве.
— Ну, вы ещё не знаете его, — возражал Август Андреич. — Раскусите-ка этот орех, так, пожалуй, и загорчит во рту. Я третий год под его началом служу и уж хорошо это знаю. Я вон на службе-то состарился, а он — в дети мне годится!.. Все они так, «образованные-то»…
Голосом Август Андреич старался как-то особенно подчеркнуть это последнее слово.
— И чего они в правду лезут! Вот и у нас, в телеграфном ведомстве, пошли эти студенты! Целый институт открыли, напускали их, так что и нет ходу тебе, маленькому человеку!..
— А у нас сколько теперь этих образованных-то!.. Господи!..
Это говорил уже тот молодой чиновник, который вместе с Августом Андреичем доказывал неправоту воззрений Петра Осипыча.
— Вот тоже и Пётр Осипыч…
— Ну, ничего, скоро из него дурь-то выбьют!.. Замолчит…
Голос Августа Андреича звучал крайне недружелюбно. Перебив молодого чиновника, он говорил:
— Я и в толк не могу взять — для чего их берут на службу!.. Разве наш брат, старый чиновник, плох? Мы науки-то не ведали, да зато уж служба-то наша вернее… Мысли-то разные у нас не водятся… Пустили вот козлов в огороды!..
Осуждая так «университетских», Август Андреич как бы припоминал, что на этот счёт у него имеется и другое мнение, которое он и резюмировал так:
— Что ж! Пусть их!.. Выбьют из них всю эту дурь-то!.. Выбьют!..
— А главное-то, господа: они отбивают у нас места! — высказался и Иван Тимофеич.
О племяннике главного начальника никто отрицательно не отозвался, и только Август Андреич заметил, что «этот гусь далеко улетит».
Когда смолкал говор — гости пили, а потом опять слышались голоса, смех и звон гитары. Скоро я заснул тревожным сном и долго сквозь сон слышал говор, смех и тихие струнные звуки…
* * *
Так весело закончившийся единственный торжественный день в жизни Ивана Тимофеича оказался вещим в худшем для него смысле. Я уже никогда больше не видел его таким весёлым и довольным. Он казался мне таким же, каким был раньше до получения чина. Я заинтересовался его судьбою и несколько раз пытался узнать от него, что случилось в его жизни, но он уклонялся от прямых ответов. Очевидно, он и сам от себя скрывал своё разочарование, а что он был разочарован — в этом я не сомневался. В этом отношении результаты моих наблюдений совпадали с наблюдениями Евлампии Егоровны, и я ещё больше убеждался в правоте моих предположений.
— Да, что-то неладное с ним творится, — говорила она, искренно сожалея Ивана Тимофеича. — Когда чин-то получил — скакал и плясал, а теперь опять — нос на квинту!.. Верно, какая-нибудь неудача по службе. Мне-то он ничего не говорит, а только я вижу, что невесело у него на душе.
Немного помолчав, Евлампия Егоровна понизила голос и таинственно сообщила:
— Опять за старое принялся! Как ночь — так и пьёт! Ляжет в постель и пьёт… Знаю уж я его привычки-то: по утру как встанет — так в кухню к раковине и целый стакан холодной воды разом! А уж это всегда у него так было — нутро-то горит! А ведь недели две этого совсем не было и был человеком. Опять же и характером переменился: теперь иной раз и огрызнётся, а раньше-то тихий был человек, бренчит себе на гитаре и счастлив!..
Евлампия Егоровна серьёзно посмотрела мне в глаза и добавила:
— Поговорите вы с ним, может, он вам и скажет… Человек-то ведь больно хороший!.. Тихий!.. Опять же вон и к службе стал невнимателен. Намедни два дня из дома не выходил и числился больным… Болезнь-то, разумеется, не спросит, угодна ли она человеку, да только болезнь-то его другого рода, за неё, пожалуй, и на службе не похвалят! Каждую ночь почти по бутылке осушает. Теперь уж и ко мне стал обращаться. Сам в постели лежит, на службу не ходит, а меня призывает и Христом-Богом молит: «Сходите, Евлампия Егоровна, в казёнку, без водки мне не поправиться». Что ж с ним поделаешь — сходишь…
Я пообещал Евлампии Егоровне поговорить с Иваном Тимофеичем и при каждом удобном случае старался исполнить обещание, но мне нескоро удалось открыть тайну настроений чиновника. Ко мне он стал заходить реже, говорил мало и не всегда сопровождал меня в театр. Однажды, впрочем, он сам пригласил меня пойти в цирк. Сначала я отклонял это намерение и склонял Ивана Тимофеича пойти в театр, но он настоял, и я уступил.
В цирке мы с ним сидели где-то высоко. Иван Тимофеич громко выражал своё восхищение, видя красивых лошадей, дивился отваге и смелости акробатов и неудержимым смехом отзывался на глупые выходки клоунов. Когда после представления мы вышли на улицу — он снова стал угрюмым и молчаливым. По пути к дому мы заходили с ним в ресторан на Невском, побывали в кофейной, и среди шумной разнохарактерной толпы Иван Тимофеич снова повеселел. Мне рассказывал он о том, как весело проходят вечера в загородных ресторанах, искренно сожалея, что нет денег, чтобы поехать туда. После часу ночи, когда кофейная закрылась, мы с ним снова очутились на улице, и, как и прежде, он опять стал хмурым и молчаливым.
На другой день, часов в одиннадцать вечера, он вошёл ко мне в комнату не постучавшись. Признаться, я был немного изумлён этим визитом, так как думал, что его нет дома. Вошёл он ко мне, слегка покачиваясь, и с мутным выражением в сощуренных глазах. Лицо его было помято и бледно, волосы на голове беспорядочно перепутаны. Одет он был в ветхий пиджак, из-за которого виднелась ночная сорочка с расстёгнутым воротом. В таком костюме он никогда не переступал порога моей комнаты, и, вообще — я никогда не видел его в таком виде.
— Здравствуйте! — негромко проговорил он, крепко пожал мою руку и потом потряс её. — Вы уже меня извините — я прямо с постели… Занимаетесь?..
— Нет, читаю.
— То-то… Будет вам — отдохните, всего дела не переделаешь… Она, проклятая работа, вот где у нас у всех! — и он показал рукою на собственную спину.
— Я вот лежал, лежал… Не спится что-то и голова тяжела.
Иван Тимофеич пристально посмотрел мне в лицо, как бы задаваясь вопросом — верю ли я его словам? и, очевидно, убедившись в этом — продолжал:
— Не хотите ли вы рюмочку водки выпить? С устатку-то хорошо!..
— Я не устал…
— Ну, так — для веселья!..
— Да мне не скучно, Иван Тимофеич.
— Не скучно! Ну, это хорошо! А вот у меня что-то под ложечкой ноет, сосёт что-то там… Сердце сосёт, душу выворачивает, а от чего — понять не могу. Выпью вот — и полегче станет! А потом опять засосёт, заможжит всё нутро! На службе сидишь, работаешь, а нутро ноет… Что-то такое сердце моё сосёт…
— Вам бы у доктора побывать, — советую я.
Он поднял на меня глаза и, как будто не расслышав моих слов, продолжал:
— А, может быть, по рюмочке выпьем? А?.. У меня водка хорошая, столовая, и кильки есть!..
Я снова отказался.
— Ну, если не хотите, то и не надо!.. Может быть, гитару принести?..
Я попросил гостя принести гитару, что он быстро и исполнил. Возвращаясь, он прожёвывал что-то и, усевшись на стул, сообщил мне, что выпил ещё рюмку.
— Слышали, как Игнатий Николаич играет? А?.. Вот хорошо играет!.. Так у него всё выходит!..
Иван Тимофеич настроил гитару и заиграл тот самый вальс, которым когда-то удивлял нас всех Савин. Сыграв какую-то весёлую польку, Иван Тимофеич перестроил инструмент по новому и заиграл свою любимую «Ноченьку» из Демона. Повторив один и тот же мотив несколько раз, он проговорил:
