Софья не любила нежностей и поцелуев, которыми обыкновенно выкупаются фанты, а Варвара досадовала, когда ей приходилось что-нибудь отыскивать или отгадывать. Барышни знай себе хохотали - откуда у них смех брался,- меня иногда досада разбирала, на них глядя, а Пасынков только улыбался и головой покачивал. Старик Злотницкий в наши игры не вмешивался и даже не совсем ласково посматривал на нас из-за дверей своего кабинета. Раз только, совершенно неожиданно, вышел он к нам и предложил, чтобы та особа, чей фант вынется, провальсировала вместе с ним; мы, разумеется, согласились. Вышел фант Татьяны Васильевны: она вся покраснела, смешалась и застыдилась, как пятнадцатилетняя девочка,- но муж ее тотчас приказал Софье сесть за фортепьяно, подошел к жене и сделал с ней два тура,по-старинному, в три темпа. Помню я, как его желчное и темное лицо, с неулыбавшимися глазами, то показывалось, то скрывалось, медленно оборачиваясь и не меняя своего строгого выражения. Вальсируя, он широко шагал и подпрыгивал, а жена его быстро семенила ногами и прижималась, как бы от страха, лицом к его груди. Он довел ее до ее места, поклонился ей, ушел к себе и заперся. Софья хотела было встать. Но Варвара попросила ее продолжать вальс, подошла к Пасынкову и, протянув руку, с неловкой усмешкой сказала: хотите? Пасынков удивился, однако вскочил - он всегда отличался утонченной вежливостью,- взял Варвару за талью, но с первого же шага поскользнулся и, быстро отделившись от своей дамы, покатился прямо под тумбочку, на которой стояла клетка попугая... Клетка упала, попугай испугался и закричал: на кра-ул! Поднялся общий хохот... Злотницкий показался на пороге кабинета, поглядел сурово и захлопнул дверь. С тех пор стоило только вспомнить при Варваре об этом происшествии, и она тотчас начинала смеяться и с таким выражением поглядывала на Пасынкова, как будто умнее того, что он тогда сделал, невозможно было ничего придумать.
Пасынков очень любил музыку. Он часто просил Софью сыграть ему что-нибудь, садился в сторонке и слушал, изредка подтягивая тонким голосом на чувствительных нотках. Особенно любил он "Созвездия" Шуберта. Он уверял, что когда при нем играли "Созвездия", ему всегда казалось, что вместе с звуками какие-то голубые длинные лучи лились с вышины ему прямо в грудь. Я еще до сих пор, при виде безоблачного ночного неба с тихо шевелящимися звездами, всегда вспоминаю мелодию Шуберта и Пасьшкова... Приходит мне еще на ум одна загородная прогулка. Мы поехали целым обществом в двух ямских четвероместных каретах в Парголово. Помнится, кареты взяли с Владимирской; они были очень стары, голубого цвета, на круглых рессорах, с широкими козлами и клочками сена внутри; бурые разбитые лошади везли нас тяжелой рысью, хромая каждая на разную ногу. Мы долго гуляли по сосновым рощам вокруг Парголова, пили молоко из глиняных кувшинчиков и ели землянику с сахаром. Погода была чудесная. Варвара не любила много ходить, она скоро утомлялась, но на этот раз она от нас не отставала. Она сняла шляпу, волосы ее развились, тяжелые черты оживились, и щеки покраснели. Встретивши в лесу двух крестьянских девушек, она вдруг села на землю, подозвала и не приласкала, а усадила их возле себя. Софья посмотрела на них издали с холодной улыбкой и не подошла к ним. Она гуляла с Асановым, а Злотницкий заметил, что Варвара - настоящая наседка. Варвара встала и пошла прочь. В течение прогулки она несколько раз подходила к Пасынкову и говорила ему: "Яков Иваныч, я вам что-то хочу сказать",- но что она хотела ему сказать осталось неизвестным.
Впрочем, пора мне возвратиться к моему рассказу.
Я обрадовался приходу Пасынкова; но когда вспомнил о том, что сделал накануне, мне стало невыразимо совестно, и я поспешно отвернулся опять к стене. Погодя немного Яков спросил меня, здоров ли я.
- Здоров,- отвечал я сквозь зубы,- только голова болит.
Яков ничего не ответил и взял книгу. Прошло более часу;
я уж собирался во всем сознаться Якову... вдруг в передней прозвенел колокольчик.
Дверь на лестницу растворилась... я прислушался... Асанов спрашивал моего человека, дома ли я.
Пасынков встал; он не любил Асанова и, сказав мне шепотом, что пойдет полежать на моей постели, отправился ко мне в спальню.
Минуту спустя вошел Асанов.
По одному покрасневшему лицу его, по короткому и сухому поклону я догадался, что он приехал ко мне неспроста. "Что-то будет"? - подумал я.
- Милостивый государь,-начал он, быстро садясь в кресло,- я явился к вам для того, чтобы вы разрешили мне одно сомнение.
- А именно?
- А именно: я желаю знать, честный ли вы человек? Я вспыхнул.
- Это что значит? - спросил я.
- А вот что это значит...- возразил он, словно отчеканивая каждое слово,- вчера я вам показывал бумажник с письмами одной особы ко мне... Сегодня вы с упреком - заметьте, с упреком - пересказывали этой особе несколько выражений из этих писем, не имея на то ни малейшего права. Я желаю знать, как вы это объясните?
-А я желаю знать, какое вы. имеете право меня расспрашивать? - ответил я, весь дрожа от бешенства и внутреннего стыда.- Вольно вам было щеголять вашим дядюшкой, вашей перепиской; я-то тут что? Ведь все ваши письма целы?
- Письма-то целы; но я был вчера в таком состоянии, что вы легко могли...
- Одним словом, милостивый государь,- заговорил я нарочно как можно громче,- я прошу вас оставить меня в покое, слышите ли? Я ничего знать не хочу и объяснять вам ничего не стану. Ступайте к той особе за объяснениями! (Я чувствовал, что у меня голова начинала кружиться.)
Асанов устремил на меня взгляд, которому, видимо, старался придать выражение насмешливой проницательности, пощипал свои усики и встал не спеша.
- Я теперь знаю, что мне думать,- промолвил он,- ваше лицо - лучшая вам улика. Но я должен вам заметить, что благородные люди так не поступают... Прочесть украдкой письмо и потом идти к благородной девушке беспокоить ее...
- Убирайтесь вы к черту! - закричал я, затопав ногами,- и присылайте мне секунданта; с вами я не намерен разговаривать.
- Прошу не учить меня,- холодно возразил Асанов,- а секунданта я и сам хотел к вам прислать.
Он ушел. Я упал на диван и закрыл лицо руками. Кто-то тронул меня за плечо; я принял руки - передо мной стоял Пасынков.
- Что это? правда?..- спросил он меня.- Ты прочел чужое письмо?
Я не имел сил ответить ему, но качнул утвердительно головой.
Пасынков подошел к окну и, стоя ко мне спиною, медленно проговорил:
- Ты прочел письмо одной девушки к Асанову. Кто же была эта девушка?
- Софья Злотницкая,-отвечал я, как подсудимый отвечает судье.
Пасынков долго не вымолвил ни слова.
- Одна страсть может до некоторой степени извинить тебя,- начал он наконец.- Разве ты влюблен в Злотницкую?
-Да.
Пасынков опять помолчал.
- Я это думал. И ты сегодня пошел к ней и начал упрекать ее...
- Да, да, да...-проговорил я с отчаяньем.- Ты теперь можешь меня презирать...
Пасынков прошелся раза два по комнате.
- А она его любит? - спросил он.
- Любит...
Пасынков потупился и долго смотрел неподвижно на пол.
- Ну, этому надо помочь,- начал он, подняв голову,- этого нельзя так оставить. И он взялся за шляпу.
- Куда же ты?
- К Асанову.
Я вскочил с дивана.
- Да я тебе не позволю. Помилуй! как можно! что он подумает?
Пасынков поглядел на меня.
- А по-твоему, разве лучше дать этой глупости ход, себя погубить, девушку опозорить?
- Да что ты скажешь Асанову?
- Я постараюсь вразумить его, скажу, что ты просишь у него извинения...
- Да я не хочу извиняться пред ним!
- Не хочешь? Разве ты не виноват?
Я посмотрел на Пасынкова: спокойное и строгое, хотя грустное выражение лица его меня поразило; оно было ново для меня. Я ничего не отвечал и сел на диван.
Пасынков вышел.
С каким мучительным томлением ожидал я его возвращения! С какой жестокой медленностью проходило время! Наконец он вернулся - поздно.
- Ну что? - спросил я робким голосом.
- Слава богу! - отвечал он,- все улажено.
- Ты был у Асанова?
- Был.
- Что он? чай, ломался? - промолвил я с усилием.
- Нет, не скажу. Я ожидал больше... Он... он не такой пошлый человек, каким я почитал его.
- Ну, а кроме его, ты ни у кого не был?- спросил я погодя немного.
- Я был у Злотницких.
- А!.. (Сердце у меня забилось. Я не смел взглянуть Пасын-кову в глаза.) Что ж она?
-Софья Николаевна-девушка благоразумная, добрая... Да, она добрая девушка. Ей сначала было неловко, но потом она успокоилась. Впрочем, весь наш разговор продолжался не более пяти минут.
- И ты... ей все сказал... обо мне... все?
- Я сказал, что было нужно.
- Мне уж теперь нельзя будет больше ходить к ним! - проговорил я уныло...
- Отчего же? Нет, изредка можно. Напротив, ты должен к ним непременно пойти, чтоб не подумали чего-нибудь...
- Ах, Яков, ты меня теперь презирать будешь! - воскликнул я, чуть сдерживая слезы.
