Непонятно — у Храповицкого.
А моя мысль — совершенно понятна.
* * *
Совершенства нет на земле… Даже и совершенной церкви…
(ужасное по греху письмо Альбова).
* * *
Мед и розы…
И в розе — младенец.
„Бог послал“, — говорит мир.
— „Нет, — говорят старцы-законники: — От лукавого“.
Но мир уже перестал им верить.
(в клинике Ел. Павл.[48]).
* * *
В невыразимых слезах хочется передать все просто и грубо, унижая милый предмет: хотя в смысле напора — сравнение точно.
Рот переполнен слюной, — нельзя выплюнуть. Можно попасть в старцев.
Человек ест дни, недели, месяцы: нельзя сходить „кой-куда“, — нужно все держать в себе…
Пил, пьешь — и опять нельзя никуда „сходить“.
Вот — девство.
— Я задыхаюсь! Меня распирает!
" — Нельзя».
Вот монашество.
Что же такое делает оно? Как могло оно получить от земли, от страны, от законов санкцию себе не как личному и исключительному явлению, а как некоторой норме и правилу, как "образцу христианского жития", если его суть — просто никуда "не ходи", когда желудок, кишки, все внутренности расперты и мозг отравлен мочевиною, всасывающейся в кровь, когда желудок отравлен птомаинами,[49] когда начинается некроз тканей всего организма.
— Не могу!!! "- Нельзя!"
— Умираю!!!
" — Умирай!"
Неужели, неужели это истина? Неужели это религиозная истина? Неужели это — Божеская правда на земле?
Девушки, девушки, — стойте в вашем стоянии! Вы посланы в мир животом, а не головою: вы — охранительницы Древа Жизни, а не каменных ископаемых дерев, находимых в угольных копях.
Охраняйте Древо Жизни — вы его Ангел с "мечом обращающимся". И не опускайте этот меч.
(в клинике Ел. Павл.).
* * *
Семь старцев за 60 лет, у которых не поднимается голова, не поднимаются руки, вообще ничего "не поднимается", и едва шевелятся челюсти, когда они жуют, — видите ли, "не посягают на женщину" уже, и предаются безбрачию.
Такое удовольствие для отечества и радость Небесам.
Все удивляются на старцев.
— Они в самом деле не посягают, ни явно, ни тайно. И славословят их. И возвеличили их. И украсили их. "Живые бога на земле".
Старцы жуют кашку и улыбаются:
— Мы действительно не посягаем. В вечный образец дев 17-ти лет и юношей 23-х лет, — которые могут нашим примером вдохновиться, как им удержаться от похоти и не впасть в блуд.
Так весело, что планета затанцует.
(в клинике Ел. Павл.).
* * *
Как же бы я мог умереть не так и не там, где наша мамочка.
И я стал опять православным.
(клиника Ел. Павл.).
* * *
Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью… которую встречает и с которой связывается неясность или многоточие другого организма. И тогда — оба ясны. Не от этой ли неоконченности отвратительный вид их (на который все жалуются): и — восторг в минуту, когда недоговоренное — кончается (акт в ощущении)?
Как бы Б. хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. И уже они оканчивают это первоначальное движение. Отсюда его сладость и неодолимость.
В «s» же (utriusque sexus homines)[50] все уже кончено: вот отчего с «s» связано столько таланта.
* * *
Одни молоды, и им нужно веселье, другие стары, и им нужен покой, девушкам — замужество, замужним — "вторая молодость"… И все толкаются, и вечный шум.
Жизнь происходит от "неустойчивых равновесий". Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни.
Но неустойчивое равновесие — тревога, "неудобно мне", опасность.
Мир вечно тревожен и тем живет.
Какая же чепуха эти "Солнечный город" и "Утопия":[51] суть коих вечное счастье. Т. е. окончательное "устойчивое равновесие". Это не «будущее», а смерть.
(провожая Верочку в Лисит, вокзал).
* * *
Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. А социализм — буря, дождь, ветер…
Взойдет солнышко и осушит все. И будут говорить, как о высохшей росе: "Неужели он (соц.) был?" "И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?"
— О да! И еще скольких этот град побил!!
— "Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?"
Что я все надавил на Добчинских?[52] Разве они не рады были бы быть как Шекспир? Ведь я, собственно, на это сержусь, почему "не как Шекспир", — не на тему их, а на способ, фасон, стиль. Но "где же набраться Шекспиров", и неужели от этого другим "не жить"?..
Как много во мне умерщвляющего.
И опять — пустыня.
Всякому нужно жить, и Добчинскому. Не я ли говорил, что "есть идея и волоса" (по Платону), идея — «ничего», даже — отрицательного и порока. Бог меряет не верстами только, но и миллиметрами, и «миллиметр» рбвно так же нужен, как и «верста». И все — живут. "Трясут животишками"… Ну и пусть. Мое дело любоваться, а не ненавидеть.
Любовался же я в Нескучном[53] (Мое.), глядя на пароходик. "Гуляка по садам" (кафешантанам), положив обе руки на плечи гуляки же, говорил:
— Один — и никого!
Потом еще бормотанье и опять выкрик:
— Вообрази: один и никого!
Это он рассказывал, очевидно, что "вчера пришел туда-то", и — никого из «своих» не встретил.
Он был так художествен, мил в своей радости, что "вот теперь с приятелем едет", что я на десятки лет запомнил. И что я его тогда любил, он мне нравился — это доброе во мне. А «литература» — от лукавого.
(за статьей о пожарах[54]).
* * *
Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем.
* * *
Имей всегда сосредоточенное устремление, не глядя по сторонам. Это не значит: — будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно.
* * *
…а все-таки тоскуешь по известности, по признанности, твердости. Есть этот червяк, как пот в ногах, сера в ушах. Все зудит. И всё вонь. А ухо хорошо. И нога хороша. Нужно эту гадость твердо очертить и сказать: плюйте на нее.
Поразительно, что у Над. Ром.,[55] Ольги Ив. (жена Рцы) и «друга» никогда не было влечения к известности хотя бы в околотке. "Все равно". И по этим качествам, т. е. что они не имели самых неизбывных качеств человека, я смотрел на них с каким-то страхом восторга.
* * *
Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее… Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости — тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого. Так да будет…
(за уборкой библиотеки).
* * *
Как зачавкали губами и «идеалист» Борух, и "такая милая" Ревекка Ю-на, "друг нашего дома", когда прочли "Теми. Лик".[56] Тут я сказал в себе: "Назад! Страшись!" (мое отношение к евреям).
Они думали, что я не вижу: но я хоть и "сплю вечно", а подглядел. Ст-ъ[57] (Борух), соскакивая с санок, так оживленно, весело, счастливо воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собою:
— Ну а все-таки — он лжец.
Я даже испугался. А Ревекка проговорила у Ш. ы[58] в комнате: "Н-н-н…да… Я прочла "Т. Л.". И такое счастье опять в губах. Точно она скушала что-то сладкое.
Таких физиологических (зрительно-осязательных) вещиц надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в книгах, в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом — становится страшно. И понимаешь ноуминальное, а не феноменальное: "Распни Его".
Думают ли об этом евреи? толпа? По крайней мере никогда не высказываются.
(за уборкой библиотеки).
* * *
Да… вся наша история немножечко трущоба, и вся наша жизнь немножечко трущоба. Тут и администрация и citoyens.[59]
(в вагоне).
* * *
Сколько изнурительного труда за подбором матерьяла (и «примечаний» к нему) в "Семейном вопросе".[60] Это мои литературные «рудники», которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и "Сумерки просвещения"[61] — детям. И сколько в каждой странице любви. Самая причина сказать: "Он ничего не чувствует", "Ничего ему не нужно".
(вагон; думая о критиках своих).
* * *
Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого «смерть». Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах «смерть», мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "Сколько часов в миске супа?" Цинизм. Бессмыслица.
