к холодному стеклу. Он уже привык за эти четыре месяца к скопищу домов за балконом. Может быть, с фасадной, парадной стороны в этих домах был смысл и красота, но из его окон они казались просто нагромождением каких-то гигантских камней. Зелени на случайно уцелевших деревьях и перерытых, разрубленных палисадниках еще не было, и поэтому общий тон казался пепельно-серым, неживым. Просто лунный пейзаж…
Обложным, почти уютным, ворчливым громом прошла гроза по горизонту, и Кириллу вдруг захотелось куда-нибудь в центр, на бульвары. Выскочить на мокрую, поблескивающую мостовую перед Домом журналистов, высаживать из машины молодых, красивых, бесшабашных женщин, рваться без пропуска через швейцара… Остро и молодо предвкушать жаркий, горячечный шум зала, где почти из-за каждого столика к тебе тянутся руки, предлагают место, окликают по имени, по фамилии, по прозвищу…
Еще лет пятнадцать назад его там знали, кажется, все. От метрдотеля до случайных баб, обычно оккупировавших пивной бар в подвале. А какое же было его прозвище?
Забыл!
У него тогда были черные кожаные джинсы… Потом он достал такую же кожаную черную куртку и, несмотря на тридцать с хвостиком лет, не без тайной гордости чувствовал себя этаким «тинейджером». Мощную тяжелую «Хонду» он купил в первый же год своей «загранки». Он даже не помнил, куда она потом делась.
В первые годы за границей он ловил себя на этой, именно «нашенской» разбросанности в желаниях. То купить, на ту знаменитость на полчаса раззявиться. Удивляться, что «их» это уже не интересует, что «они» суше в фантазиях, спокойнее, строже. Наверно, он не заметил, когда и как сам изменился. Он помнил растерянные глаза Марины, когда вдруг убрал со стола коробку дорогого печенья, которого захотелось всем к завтраку. «Это к Рождеству куплено», — нашел он совершенно неоспоримый, на его взгляд, довод. Дело даже не в том смешном случае (печенье все-таки съели!), когда он, тоже растерянный, ушел к себе в кабинет; он долго слышал злорадный, объединивший их всех, хулиганский смех и милые издевательства над им, которые были слышны ему и за двумя дверями. «Наш папочка стал фарисеем и капиталистом».
Кирилл Александрович прошел по коридору и набрал номер. Один гудок. Непреклонный голос — то ли женский, то ли магнитофонно-неопределенный — «Совещание. Позвоните позже».
Какое может быть совещание в половине восьмого?!
Теперь уже Кирилл решительно не знал, куда себя деть. Он долго мыл лицо в ванной. Не глядя в зеркало, причесывался, вяло решал, стоит ли переодеваться. Потом зашел в комнату Генки, и тут же вроде бы забывшееся волнение снова сковало его позвоночник. Он сел. Закрыл глаза, чтобы успокоиться.
Он был уже немолодой человек и давно не боялся за себя. Конечно, он бы хотел умереть без боли, не вытерпел бы надругательства, собственного бессилия. Но мысль о малейшей беде с его детьми по-прежнему настолько парализующе пугала его, что иногда становилось стыдно. Давно, самым глубоким внутренним чувством он знал, что готов отдать свою кровь, волю, последний кусок им обоим. Что нет таких лишений, на которые бы не пошел, если бы это могло их спасти. Защитить. Обезопасить их от жизни. Но Кирилл Александрович знал и другое. Что уже недалек тот день, когда он будет бессилен оградить, развести, не дать им столкнуться, сплестись! «Взаимозатопить…» Им — жизни и его детям. Его плоти… Самой нежной его собственной сущности, что он чувствовал в них. Словно перевоплотившись, они объединили его, давнего, которого после смерти матери уже никто и не помнит, и их, которые теперь старше его тогдашнего. Дети для него навсегда повторили и тот свет, и ту нежную вселенскую надежду, и, как ему казалось, самое дорогое — беззащитную солнечность начала, света, воли. Навек заложенную в него нетленную свежесть жизни, которой он безотчетно поклонялся, как другие верят в бога, в цель, во всемирный потоп.
«Он должен был сделать что-то решительное!»
Кирилл Александрович пошел в кабинет, сел за свой рабочий стол, провел пальцами по лакированному дереву. Даже в полутьме была видна пыль на пальцах. Он машинально перебирал лежащие на столе вещи — зажигалку, карандаши, потом зачем-то стал вертеть в руках золингеновский нож для разрезания бумаг. Он был сделан как пижонский, но тяжелый кортик. Если его отточить, была бы настоящая финка. За такую в послевоенной школе он бы отдал полжизни. И не только он!
Кирилл аккуратно положил нож — эту матово-стальную игрушку — в бархатные красные ножны и задвинул ФРГэвский футляр подальше от глаз.
Секунду он сидел, не отдавая себе отчета в своих мыслях.
— …Ну! Тряхнем стариной, Серега? А? Не верю, что ты уже так забурел?!
Минуту назад Корсаков не мог бы поверить, что будет разговаривать с Тимошиным с таким напором, с такой дерзкой легкостью.
— Я уж сто лет не был в « Домжуре»! — тот явно не понимал, что означает такая смелость панибратства.
— Ну, ты освободился? Сейчас?
— Думал, ты заедешь на пять минут. Жена на дачу ждет ехать.
— Никакими пятью минутами ты от меня не отвертишься! В общем, так. — Кирилл был уже тем давним, лихим, компанейским парнем, острым на язык, на драку, готовым поддержать любое сумасбродство. — Ссыпайся вниз, в машину. Закажи Аркадию столик и жди меня.
— Аркадия уже давно нет, — слабо сопротивлялся Тимошин, и, хотя он принял приказ, голос его оставался встревоженным.
— Уж кому-кому, а тебе не откажут! И вообще хватит тянуть резину. Есть о чем поговорить…
Кирилл рассмеялся, представив себе его недовольную, озабоченную физиономию. Нет, не того Тимошина, имя которого частенько попадалось ему в официальных протоколах, а чуть косящего от волнения Серегу, над которым они куражились все пять лет университета и три года аспирантуры. Угловатый, мосластый, тяжелый Серега, все университетские годы проходивший в зеленой велюровой шляпе… Комсомольский деятель, нерушимый борец за чистоту рядов, нравов, любитель пива в пантагрюэлевских количествах.
— Что это тебе взбрело? — искренне огорчался на другом конце провода Серега.
— Ну? Лады? — напирал Кирилл, чувствуя, что еще минута и он попадет под тяжеловесное, мутное тимошинское влияние.
— Лады! Жду.
И, кажется, он бросил трубку…
Кирилл, с удовольствием и азартно напевая, выскочил из квартиры. Закрыл квартиру на все замки, чего обычно не делал… Быстрее обычного, как ему показалось, опустился на лифте и
