ничего не слышал, а читал по губам. Губы женщины, так же как и все лицо, не были сильно приметны, и издалека казались просто губами. Особенной деталью же являлось ее умение показывать зубки. Такие прокуренные усталые зубки.
Так камень бьет по ножницам. Бьете осторожной силой, мягко придавливая ножницы в праздную землю.
Женщина снова вздохнула. Вздохнул и я, за компанию вздохнул. – Так значит ты не капитан?
– Нет, дядя одолжил данный китель, – гордо улыбнулся я. – Он у меня вот такой капитан!
Она снова подняла правую бровку и внимательно посмотрела на ширину моих рук, распахнутых капитаном, затем мотнула головой, дабы отбросить все мелочи и сосредоточиться на главном. И мы снова вздохнули. Казалось, что скоро мы выдышим весь воздух в фойе. Но это только казалось. На самом деле, этого случиться не могло никоим случаем, ведь в фойе, кстати, просторном и довольно-таки милом, с персиковыми обоями и большими окнами по стенам и маленькими кружочками ламп по потолкам, было открыто окно, левое такое окно.
Капитан, капитан, очнитесь! Очнитесь напитан! Что же делать?! Капитан не просыпается! Капитан не просыпается, (бросает взгляд на левый борт корабля) Эх ты, какая оказия движется! Эх ты! Эх!
Так бумага покрывает камень, и камень так сдается. Бесконечная цепочка морской жизни.
– И сколько же стоит комната на ночь?
Она улыбнулась. Улыбалась она отвратно. – Три сотни серебром.
– Ладно. Багаж оплачивается?
– Багаж?
Оппля! И снова ее внимание разбивают вдребезги всякие паршивые мелочи.
– Багаж.
– Нет, багаж не оплачивается. – Ладно.
– Че их носить то, хе!
Но я это не прочитал по губам так же, как и не увидел то, как она развернулась и показала неплохую выпрямленную корсетами спинку, потянулась за ключами и принесла ключи.
Что.... Что ты сделал с капитаном! Что ты сделал с капитаном, негодник! Эй! Эй, ребята! Ребята!
Впрочем, женщина сталась в ошеломление от капитана. Я занес его в фойе и ни капли не качался от его тяжести и кончености. И был горд этим таким собой. Кот замяукал и выбежал прочь в открытую дверь. Женщина заорала. Ну, как заорала. Задрожала губами и раскрыла рот широко.
На вкус она была словно белошейная змея тропиков. Я не ошибся.
Лил дождь. Еще бы. Я помню те благие времена, когда еще дожди существовали, и не было ни зла, ни засухи, ни печальной действительности льна. Дождь лил завесой тайною так, что вся улица скрывалась под толщиной воды темнейшей и румяной от темноты. Он ударял об окна ресторана, за столиком которого я сидел и пил свой последний кофе. Тогда еще существовал и кофе. Я удивлялся тому, как это-литры и литры воды бьют о каменную плитку города, а стекают в граммовые каналы, откуда деваются в никуда, хотя, конечно, можно было догадаться о том, что на воде работали тогда все кинотеатры. Водяной мельницей крутились проекторы, выплескивая пучками рассерженного света, из которого строилось на синем полотне четыре на три какой-нибудь немой мюзикл, песни которого озвучивала полная женщина в желтом трико. У нее была специальная будка с сиденьем облезлым и пустым от сожалений прошедших сеансов. Какую бы песню не пела она в свой грязный микрофон, всякая казалось оперой. Это смотрелось, впрочем, забавно, если герои на экране прыгали с кухонного стола на диван в гостиной и обратно, изображая комедию, а наша певица пела грустную партию ревнивого тестя, который подозревает свою жену в измене к зятю. Тем не менее, я восхищался той певицей. Сейчас, когда кинотеатр закрыли из-за засухи, она работает в ресторане разносчицей, в котором я тогда пил кофе и смотрел на скатывающие струйки весеннего дождя по толстому окну. Она, кстати, одевается вполне не дурно. По сравнению с современниками, с новым поколением. Оно скатилось вниз с каплями последнего дождя. Скатилось. Ну, и пусть. А еще иногда эта женщина напевает что-нибудь из старых мюзиклов, обычно себе под нос и как-то нервно, будто боясь того, что ее за это мигом выгонят из ресторана. Когда я в нем бываю, то обязательно жду, когда она подойдет к моему столику и мне представиться возможность попросить ее спеть. Но, попытки тщетны, и она проходит мимо раз за разом. А могла бы и открыть свою студию, иль выступать в том же ресторане вместо нынешнего позорного джаз-банда, участники которого только мнят себя джаз – бэндом, а сами лишь дуют в трубы настолько бездарно, что выгоняют всех посетителей этим вон. Странно, что руководство до сих пор таким убытком не озадачено. Странно. И страннее того, что мне, в принципе, должно быть на них наплевать, а мне не наплевать. Странно. Что-то я отвлекся. Огни зданий напротив, обычно двухэтажных, еле-еле виднелись сквозь густую глазурь последнего ливня. Дороги были пусты и ни одна шажка, ни одна лошадь бы не осмелилась перейти дорогу. И все-таки я был тогда в ресторане и пил кофе не просто так, чтобы потом рассказать об этом и сказать слушателю «вот, смотри, я пил кофе, а ты пижон и неудачник», нет. Я ждал тогдашнего городского писателя, от которого я получил письмо за два дня до последнего ливня. Он говорил в письме, что рад бы был со мной проконсультироваться насчет рода моей деятельности, он писал тогда роман о военных хирургах и хотел с наибольшей точностью передать настроения и напряжение сцен ампутации конечностей солдат. Я был не против, тем более грех было не вспомнить военные времена, голод и серость будней, с которыми приходилось иметь дело в военном госпитале, хотя и хирургом то особым я тогда не был, а уж про ампутацию и говорить не приходилось. А с известным писателем нашего города хотелось-таки пообщаться. Ведь это, знаете, как вопрос, который задают на первом курсе медицинской академии типа «с каким известным человеком вы хотели бы выпить рому, выпить кофе, переспать, погулять по набережной, съездить в Геленджик, или сразиться на дуэли казацкими шашками». Ждал я писателя долго и все тянул одну чашку кофе. Забегая вперед, хочется сказать, что роман о военных хирургах у этого писателя получил высокую, золотую премию. Я перечитывал его снова и снова, но эпизода с ампутацией так и не нашел. Иногда я посматривал на обеспокоенные лица обывателей ресторана, которых в ресторане часто встречал. Будто они надеялись на то, что дождь это беспечный туманный фокус. Я размышлял над грузностью их бровей и над слезами в их глазницах, как вдруг в окно стукнул маленький
