из Ханчжоу, ознаменованного порхающими в воздухе жертвенными дарами, — деньгами, вырезанными из красной рисовой бумаги, — Цяньлун оставался незрим. Незрим, даже когда флотилия шла мимо больших городов на воде, где тысячи людей на берегу встречали ее ликованием, незрим и когда в драматическом спектакле сотни водяных буйволов и целое войско рабов и наемных работников под слышный далеко вокруг гул гонгов, литавр и рогов канатами тянули джонки по мокрым деревянным каткам через ступень уклона или шлюза.
Джозеф Цзян, рожденный в Шанхае и крещенный португальским миссионером ханьский китаец, приставленный к английским гостям в качестве переводчика, говорил, что император появится нежданно, как первый снег, нежданно, как буря с градом или знойный летний день, — каждый знал, что не бывает года без снега, без бури и зноя, но когда именно придет ожидаемое, оставалось вероятностью, тайной, сокрытой в предсказаниях и цифрах астрологических расчетов. Иные слуги и евнухи, говорил Цзян, за два-три десятилетия жизни при дворе не лицезрели императора ни единого разу. В конце концов появляться должен лишь тот, кто желает противостать своему миру, произвести на него впечатление или сравниться с ним либо посоперничать.
Зато Цяньлун может любое путешествие по воде проспать в подвесной постели или в гамаке, сплетенном из волос его врагов, на борту речного парусника в полной уверенности, что ни уклон, ни наводнение, ни горы, ни расстояние, сколь бы огромным оно ни было, ему не преграда. Самые изобретательные мастера-гидротехники по его воле и по воле его династии на протяжении поколений связали Бэйцзин с дельтой реки Ланьцанцзян и Ханчжоу и при этом с помощью многообразных шлюзовых систем даже противоположные течения притоков, ручьев и родников соединили в один, сверкающий на солнце канал.
Сорока метров в ширину был Данъюньхэ, самый длинный из когда-либо проложенных рукой человека каналов, в иных местах глубина его достигала двенадцати метров, а протяженность от Ханчжоу до Бэйцзина составляла почти тысячу двести миль. Нигде не записано, сколько наемных работников, каторжников и рабов за сотни лет земляных работ погибло в иле императорского канала от истощения, от лихорадки, от увечий или от топоров, стрел и кинжалов мятежных родов. В городах на воде говорили, что на каждую милю Великого канала приходится тысяча мертвецов.
Для экипажей джонок и уймы подручных, нанятых в прибрежных деревнях и городах, преодоление каждой ступени уклона было праздником. Песни, с какими они под мерный гул гонгов, задыхаясь, тянули лямку, часто смешивались с пронзительными криками омрачающих небо птичьих стай — казарок, журавлей, серых цапель, — а когда после тяжких многочасовых усилий очередная джонка наконец соскальзывала в гладкие воды следующего участка канала и дробила там отражение облаков, песни работяг тонули в криках “ура”.
В те вечера, когда самое последнее судно флотилии преодолевало барьер, на берегу разводили большие костры, и одетые в черное повара готовили на их огне сто восемь блюд, из коих, согласно законам двора, должна состоять трапеза Высочайшего. Однако ж из дымных, открытых береговых поварен императорские яства подавались не только Богоравному, но всем участникам продвижения его флотилии — одной артели семь блюд из огромного меню, другой девять, или десять, или двенадцать из ста восьми перемен, смотря по питательной ценности кушаний и по тяжести проделанной работы.
Богоравный желал, чтобы подданные трапезничали вместе с ним, Незримым, за общим, незримым столом, а стало быть, вкушали плоды и дары империи с его благословения. Еще когда кушанья варились в котлах, жарились на сковородах и вертелах, повара, вооружившись латунными рупорами, выкрикивали, что у них за приправы, и долго, нараспев, перечисляли названия драгоценных пряностей, а порой даже в стихах воспевали связь срока приготовления и свойств какой-либо приправы с теми императорскими силами, что из сырой материи и необузданных стихий, подобных жару костра, создавали непобедимую, питающую подданных империю — отображение неба.
И хотя Цяньлун никогда не появлялся за столами или у больших, расстеленных на лугу полотнищ, где меж факелами раскладывали яства, сами едоки — как роскошно одетые, так и полуголые, потные от мучений в лямке — нестройными хорами вторгались в речитативы поваров.
В такие вечера Кокс всегда предпочитал оставаться на борту, как-то раз даже принял воинственно звучащее ликование за боевые кличи и тщетно пытался обнаружить приготовления к битве.
Вместе с Джейкобом Мерлином и двумя помощниками — дартфордским часовщиком и энфилдским механиком по точным работам, которых за их особое мастерство и изобретательность взял с собою в величайшее путешествие своей жизни, — он был принят в Ханчжоу как знатный гость с варварского Запада. Четверых бледных англичан, из коих ни один не понимал языка империи, не умел ни говорить на нем, ни писать, одарили шелковыми коврами, роскошными одеждами, белым чаем в расписанных миниатюрами лаковых ящичках и почти прозрачным фарфором, ценившимся в Англии на вес золота. Но императора или хотя бы одного из его телохранителей они не видели.
Тем не менее, сказал Цзян, Высочайший в любой час дня и ночи простирает над гостями свою охранительную длань. Игрушки. Цзян действительно сказал игрушки — императору не нужны игрушки, — когда сообщил Коксу, что все автоматы, сверкающий главный груз “Сириуса”, лучше всего оставить в чехлах и кожаных футлярах на борту трехмачтовика. Ведь никто не вправе даже осмотреть эти машины, пока сам император первым не бросит на них взгляд и не позволит смотреть другим.
Но у Высочайшего иные планы касательно гостей, сказал Цзян, куда более грандиозные. Не желает он ни покупать, ни выменивать, ни расширять свой искусственный, механический зверинец. Ему давным-давно достаточно металлических созданий — два корабельных груза, три с лишним десятка автоматов, доставленных Ост-Индской компанией из Англии только за минувшие пять лет! Достаточно, более чем достаточно. Нет, императору нужны их головы.
Наши головы? — растерянно спросил Кокс и почувствовал, как по спине пробежал мороз. Перед ним вдруг вновь, как наяву, предстала жуткая реликвия на рабочем столе в Ливерпуле, череп покойника, который он после долгих колебаний и лишь из-за срочных долговых выплат сделал сердцевиною маятниковых часов для некого ирландского лендлорда. То был череп Оливера Кромвеля, бывшего британского лорда-протектора и заклятого врага Ирландии. Истребив многие тысячи ирландских борцов за независимость вкупе с их семьями, Кромвель, правда только после смерти, сам впал в немилость, и его истлевший труп был эксгумирован в Вестминстерском аббатстве и символически казнен.
Череп его насадили на шест и выставили на обозрение на обрезе одной из стен Вестминстер-Холла. Окруженная роем жужжащих переливчатых мух, эта образина таращилась оттуда поверх
