голов всех очевидцев королевской неумолимости, продолжающейся и за пределом смерти, пока ирландский лендлорд, чье имя осталось Коксу неведомо, не приказал выкрасть и отбелить череп и не отослал в тайную мастерскую, где его вмонтировали в часовой механизм, который, отсчитывая минуты, свидетельствовал о неизбежном упадке английского господства.
Да, ваши головы, повторил Цзян, склонившись перед английским гостем, ваши головы. Ваш изобретательский талант, вашу фантазию, ваше искусство создавать мельницы бегущего времени.
Мельницы? — переспросил Кокс.
Часы, исправил свою ошибку переводчик и виновато поднял обе руки, часы, автоматы, измерительные приборы, машины...
Вот так и вышло, что “Сириус”, простояв на рейде три недели, необходимые для ремонта такелажа и корпуса — причем этот ремонт прерывали ливни и свирепые ветры с востока и юго-востока, — отплыл курсом на Иокогаму и увез сверкающий зверинец из благородных металлов, представлявший собою почти весь капитал фирмы “Кокс и Ко”. Сам же Кокс, поначалу удивленный и обманутый в своих деловых надеждах, вместе с Мерлином и помощниками, Арамом Локвудом и Бальдуром Брадшо, остался в Ханчжоу, уповая на то, что исполнение по-прежнему загадочных желаний императора, возможно, принесет ему большую прибыль, нежели продажа груза “Сириуса”.
Уложенные на подушки из ваты и оленьей кожи металлические существа с их обворожительной для любого зрителя грациозной подвижностью, создаваемой точнейшим тайным механизмом, могли распахнуть крылья либо кивнуть серебряными головками и в Иокогаме или, с одобрения Ост-Индской компании, в ином торговом городе — и найти покупателей. Ведь в конце концов утвержденная Королевским адмиралтейством миссия “Сириуса” включала не только удовлетворение желаний китайского императора, но и дальнейшее изучение окраинных морей Тихого океана.
Через два года, самое позднее осенью, “Сириус” снова бросит якорь в Ханчжоу и примет на борт Кокса и его товарищей, возможно уже богачами.
Кто знает, успокаивал Джейкоб Мерлин помощников из Дартфорда и Энфилда, несколько озадаченных нынешним ходом деловой поездки, кто знает, быть может, мастеру Коксу, алхимику скорби, удастся обратить в золото мучительную боль, которая не оставляет его после смерти дочки, Абигайл.
Действительно, за недели плавания по каналу Кокс видел много такого, что в более светлые времена подвигло бы его ночи напролет сидеть в обитой шелком каюте над набросками и чертежами созданий, вертящихся или бьющих крыльями, усыпанных изумрудами или зеленым янтарем.
Упряжки водяных буйволов тянули тележки и плуги по рисовым чекам и полям на плодородных, порой окаймленных дремучим лесом берегах канала, который почти не отличался от спокойной реки. Однажды солнечным днем в конце октября из окруженного стенами и оборонительными башнями города на воде вышла процессия под громко хлопающими стягами и привела к воде слонов, нагруженных жертвенными дарами: эти вымазанные медом и обсыпанные цветочными семенами, дынными семечками и пшеницей животные, как сообщил Цзян, принадлежали к последней сотне вымирающих китайских слонов. Стаи птиц, привлеченные медом, зерном и сладкими семечками, делали слонов похожими на тысячекрылые существа, которые вместе с жертвенным грузом — корзинами, полными фруктов и мяса, благовонных курений и цветочных венков, — может статься, уже при следующем шаге взлетят в небесную высь.
И снова путь флотилии окаймляли длинные вереницы розовых фламинго, а иной раз бесконечная колонна водоносов с ведрами на бамбуковых коромыслах создавала впечатление, будто кирпично-красный прибрежный холм вот-вот шевельнется и в медленном, под стать времени года, круженье расцветет... механические процессы, заданные движения, панорамы, как на циферблате, куда Кокс ни бросал взгляд.
Но когда флотилия в один из первых морозных дней наконец добралась до Бэйцзина, он и думать забыл об этих и других картинах плавания по Данъюньхэ, как о грезе, которая, не запечатленная в письменах и словах, блекнет уже через минуту-другую после пробуждения. От всех дней на Великом канале в его памяти сохранится единственный вечер, словно путь из Ханчжоу в неприступное сердце империи действительно занял лишь один этот вечер. То было воспоминание о мимолетном появлении девушки. Или женщины? Девочки-женщины?
Она — единственное женское существо, какое Кокс вообще видел на джонках. Ведь хотя Цзян и говорил, что в поездке императора сопровождали одна из жен и не менее трехсот наложниц, лицо возлюбленной, а тем паче лицо императрицы должно беречь от вредоносных солнечных лучей, ускоряющих губительный бег времени, да и от любопытных, а не то и алчных взглядов. Женщины отдыхали под палубой или, укрытые от солнца и всех взглядов ширмами и балдахинами, читали стихи, слушали музыку виртуозов на облачных гонгах или лунной цитре либо просто внимали тишине и всем таящимся в ней голосам птиц и воды, умащали себя благовониями и ждали — иные спокойно и непринужденно, иные опасливо, с тайным отвращением, — что им прикажут явиться к постели Богоравного.
Крестьянки, торговки фруктами или прачки на мостках и в полях были для Кокса не более чем бесполыми фигурами в широких конусообразных шляпах из рисовой соломы, натурой, скажем, для панорамного фона серебряных водяных часов. Но та девушка... Кокс видел ее лишь считаные секунды, однако в нем ожило настолько яркое воспоминание об Абигайл и ее матери Фэй, его жене, что он несколько дней твердо верил: только вторая встреча с этой девочкой-женщиной у поручней смягчит его боль.
После смерти Абигайл Фэй не произнесла больше ни слова. Сама еще почти ребенок, на тридцать с лишним лет моложе Кокса, который пылал к ней всепоглощающей страстью, у смертного одра своей первой и единственной дочери она погрузилась в немоту, словно всегда была лишь тенью желанного, а теперь умершего ребенка и вместе с ним умолкла на веки.
Фэй более не выносила супружеской постели, не выносила прикосновений, не отвечала на вопросы и сама ни о чем не спрашивала, даже имени Абигайл не произносила, хотела быть одна, когда ела, одна, когда подрезала в саду бурбонские розы, не выносила провожатых, даже в своих долгих, похожих на бегство прогулках по городу, где женщины каждый день исчезали без следа — в борделях, в подвалах или просто в мутных водах Темзы.
Отдаление беззаветно любимого существа, с которым дни и ночи шести лет совместной жизни связали его крепко-накрепко, так что он все больше оставлял дела на усмотрение Джейкоба Мерлина, обернулось для Кокса дотоле неведомой мукой.
Хотя он не расставался с надеждой, что когда-нибудь в грядущем, во мраке ночи, Фэй снова будет спокойно дышать рядом, в его объятиях, будет спокойно дышать, а он стряхнет свой удушливый сон, да-да, сон, все это окажется просто сном, — приглашение китайских посланников еще и укрепило его в уверенности, что на время путешествия, пожалуй, лучше всего
