с тех пор, как на него нельзя было положиться.
Она взяла телефон и набрала номер с холодильника.
– Да?
– Мы будем сегодня бегать? – спросила она.
– Не знаю, может быть. У меня встреча. Я тебе перезвоню, – сказал Джон.
– Мне действительно необходимо пойти на пробежку.
– Я позвоню тебе позже.
– Когда?
– Когда смогу.
– Хорошо.
Она повесила трубку, посмотрела в окно, потом на кроссовки на ногах. Стянула их и бросила в стену.
Она устала быть разумной и понимающей. Он должен работать. Но почему он не понимает, что ей нужно бегать? Если такая простая вещь, как регулярные физические упражнения, действительно противостоит прогрессированию ее болезни, значит ей надо бегать как можно чаще. Не исключено, что каждый раз, когда он говорит «не сегодня», она теряет нейроны, которые могла бы сохранить. Умирание набирает скорость по искусственным причинам. Джон убивает ее.
Она снова взяла телефон.
– Что? – тихо и раздраженно спросил Джон.
– Пообещай, что мы будем сегодня бегать.
– Простите, я быстро, – сказал он кому-то еще. – Пожалуйста, Элис, давай я перезвоню тебе после того, как закончится эта встреча.
– Сегодня мне необходима пробежка.
– Я пока не знаю, когда закончу работать.
– И?…
– Поэтому я считаю, что нам следует купить тебе тренажер.
– Да пошел ты! – И она повесила трубку.
Она допускала, что это не было проявлением понимания с ее стороны. Последнее время у нее довольно часто случались вспышки гнева. Но она не могла сказать, было ли это свидетельством прогрессирующей болезни или правомерной реакцией. Ей нужен тренажер. Ей нужен Джон. Может, не стоило быть такой упрямой. Может, она тоже себя убивает.
Она всегда могла пойти куда-нибудь без него. Конечно, это «куда-нибудь» должно быть безопасным местом. Она могла пойти в свой офис. Но она не хотела идти в свой офис. Там было скучно, она чувствовала себя чужой и ненужной в собственном офисе. Там она чувствовала себя глупо. Она больше не принадлежала к этому месту. Во всем пространстве Гарварда не было места для профессора когнитивной психологии с нарушением когнитивности.
Она сидела в кресле в гостиной и пыталась придумать чем заняться. Ничего стоящего не приходило в голову. Она попыталась представить завтрашний день, следующую неделю, предстоящую зиму. Ничего стоящего не приходило в голову. Ей было скучно, она чувствовала себя чужой и ненужной в собственной гостиной. День клонился к закату, тени от Тима Бёртона [21], извиваясь, ползли по полу и стенам. Она наблюдала, как они растворяются в полумраке комнаты. Элис закрыла глаза и заснула.
Она стояла посреди спальни. Совершенно голая, если не считать носков и браслета «безопасное возвращение», и с рычанием боролась с предметом одежды на своей голове. Как в танце хореографии Марты Грэхем [22], ее схватка с обмотанной вокруг головы вещью выглядела как физическое и поэтичное выражение гнева. Она издала протяжный крик.
– Что случилось? – спросил Джон, вбегая в спальню.
Она в панике уставилась на него одним глазом через круглую дыру в скрученной тряпке.
– Я не могу! Не могу понять, как надеть этот чертов спортивный лифчик! Я забыла, как надевается бюстгальтер, Джон! Я не могу надеть собственный бюстгальтер!
Он подошел ближе и осмотрел ее голову.
– Это не бюстгальтер, Эли, это трусики.
Она рассмеялась.
– Это не смешно, – сказал Джон.
Она засмеялась громче.
– Перестань, это не смешно. Послушай, если ты хочешь на пробежку, то поторопись и одевайся. У меня мало времени.
Он вышел из комнаты. Он не мог смотреть, как она стоит там голая, с трусами на голове и хохочет над собственным безумием.
Элис знала, что сидящая напротив нее молодая женщина – ее дочь, но ее тревожило отсутствие уверенности в этом знании. Она знала, что у нее есть дочь по имени Лидия, но, когда она смотрела на эту молодую женщину, ее знание о том, что перед ней дочь, было скорее академическим, чем безусловным. Это был факт, с которым она соглашалась, информация, которую ей предоставили и которую она приняла как истину.
Она посмотрела на Тома и Анну, они тоже сидели за столом, и ей удалось автоматически связать их с воспоминаниями о своей старшей дочери и о сыне. Она могла представить себе Анну в свадебном платье, в одеянии выпускницы юридической школы, колледжа и старшей школы, а также в ночной рубашке Белоснежки, которую она настаивала носить каждый день, когда ей было три года. Элис помнила Тома в шапочке и плаще, в гипсе, после того как он, катаясь на лыжах, сломал ногу, с брекетами, в униформе «Маленькой лиги» и у себя на руках, когда он был совсем крошечным.
Историю Лидии она тоже могла представить, но почему-то эта женщина, которая сидела напротив, не была неразрывно связана с ее воспоминаниями о младшем ребенке. Это заставляло Элис нервничать, появилось болезненное ощущение, как будто прошлое отделяется от настоящего, как дверь, которую снимают с петель. А вот мужчину, сидевшего рядом с Анной, она без труда идентифицировала как мужа Анны Чарли. И это было странно, потому что он вошел в их жизнь всего два года назад. Она представляла болезнь Альцгеймера как демона, который поселился у нее в голове. Этот своевольный демон производил нелогичные разрушения: он разрывал связь между Лидией сегодняшней и Лидией из прошлого, но оставлял в сохранности все, что касалось Чарли.
В ресторане было многолюдно и шумно. Голоса из-за соседних столиков отвлекали Элис, а музыка звучала то на заднем плане, то на авансцене. Голоса Анны и Лидии звучали для нее одинаково. Все употребляли слишком много местоимений. Она изо всех сил старалась понять, кто говорит за ее столиком, и уследить за тем, что говорят.
– Милая, все хорошо? – спросил Чарли.
– Эти запахи… – пожаловалась Анна.
– Хочешь выйти на воздух? – спросил Чарли.
– Я пойду с ней, – сказала Элис.
Как только они покинули теплый и уютный зал, по спине Элис побежали мурашки. Они обе забыли взять плащи. У входа в ресторан стояла компания курящих молодых людей. Анна взяла Элис за руку и отвела в сторону.
– Наконец-то свежий воздух, – сказала Анна и с наслаждением потянула носом.
– И тишина, – сказала Элис.
– Как ты себя чувствуешь, мам?
– Хорошо.
Анна погладила Элис по руке – той, которую все еще держала в своей.
– Бывало лучше, – призналась Элис.
– Вот и мне тоже, – сказала Анна. – Тебя тошнило, когда ты меня носила?
– Угу.
– И как ты справлялась?
– Просто живи. Это скоро пройдет.
– И глазом моргнуть не успеешь, а дети уже тут как тут.
– Жду не дождусь.
– Я тоже, – сказала Анна.
Но в ее голосе не чувствовалось воодушевления, глаза вдруг наполнились слезами.
– Мам, меня все время тошнит, я вымоталась и каждый раз, когда я о чем-нибудь забываю, думаю, что это первые симптомы.
– О, солнышко, не думай так, ты просто устала.
– Я знаю, знаю. Просто, когда я думаю о том, что ты больше не преподаешь, о том, чего ты лишилась…
– Не надо. Это время должно быть
