Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Не знаю, откуда это берется, но только в этом все мое счастье, и этим «оптимизмом» я даже кормлюсь.

Когда у меня открылись глаза первого сознания, меня встретили Некрасов и Лермонтов. Однажды я прочитал «Ветку Палестины» и написал свои стихи: «Скажи мне, веточка малины, где ты цвела». Когда домашние мои мне сказали, что стихотворение мое взято у Лермонтова, я был возмущен и понять этого не мог.

Очень возможно, что из этого первого потрясения души родилось во мне такое мнение, что я не Пришвин, а Лермонтов. Я даже сказал это в сердечном признании брату своему Сереже, и тот, ничего не поняв, смотрел на меня большими глазами. Мне кажется, это было началом какого-то порочного пути, по которому же, однако, я потом не пошел: я сделался, какой я ни есть, но сам, а Лермонтов остался тоже сам.

Но благодаря этим первым эксцессам я теперь все же ясно вижу два рода возможностей поведения человека: одно поведение ведет к самому себе и раскрытию своего таланта и через это – к раскрытию широкого понимания природы и людей; другое поведение ведет к отщепенству и демонизму, и не к творчеству, а к позе творчества.

Мне бы хотелось в дальнейшем разобраться, что же именно определило мой путь и образовало мое поведение?

Это я задумал поискать для того, что, может быть, мне удастся найти что-нибудь полезное для вступающих на тот путь, по которому я шел.

Снег валил видимо-невидимо, но у нас на земле было +1, и снег, даже такой густой и тяжелый, прикоснувшись, мгновенно превращался в воду. Я думал о том, что, в сущности, каждый из нас тоже снежинка, но мы в этот короткий миг жизни ведем себя (держим себя) как бессмертные. Обессмерчивание мгновения – вот наша жизнь, на этом и все искусство построено: не остановись мгновение, как в «Фаусте», а продлись навсегда!

Как зарождается в туче кристаллик снежинки, как он соединяется с другим и как растет, тяжелеет и падает и, коснувшись теплой земли, обращается в воду…

Снежинка живет меньше человека, но, может быть, она больше его переживает.

…Так что вот оно и мое «поведение» художника в том, чтобы, как дети, жить бессмертной снежинкой и немощи свои поправлять искусством.

Рассказ «Арина» в последней фазе: через него самому себе являются обе половины морали, из-за которой раскололся весь мир: на одной половине земли, в Америке, человек руководствуется сначала своим личным счастьем, начинает с себя, достигает чего-то и потом занимает положение в обществе, согласно своему «цензу». На другой половине человек начинает со службы обществу, уверенный, что при его отличной работе коллектив не бросит его. Эту мысль я хочу развить в рассказе о старухе и мальчике.

Выступал в Литературном институте с недоработанным рассказом перед студентами. Рассказ провалился, но я блестяще вывертывался, и все подумали, что это я нарочно подсунул неготовый рассказ, чтобы всех сбить с толку. Вечер вышел несколько утомительный для меня, но очень интересный. А между тем я никак не думал, что рассказ недоработан, и даже собирался послать его на конкурс.

Смутно переживаю происшествие вчерашнего дня в Литературном институте и прихожу к тому, что провал моего рассказа есть свидетельство правильности моего пути. Это значит, что я не научился печь свои рассказы, как блины, а все еще, как юноша, я нахожусь под влиянием творческого поведения.

Материалы мои были хорошо собраны, правильно расположены, но не хватало им момента творческой кристаллизации, когда каждое слово становится на свое место само собою. Творческое поведение, по-видимому, потому и поведение, что направлено к этой одной цели самодействующей кристаллизации.

– Все небывалое, определяясь на месте и во времени, ищет бывалого, чтобы в нем воплотиться, вот почему я беру в рассказ свой старуху, солдатскую мать.

Когда один студент сказал, что он не понимает обращения за советом к студентам такого опытного мастера, я ответил: «Я к вам не как к студентам обращаюсь, а как к читателям. Рассказ я написал, но, чтоб сделаться вещью, он должен быть вами принят». – «Да мы-то кто?» – «Как ваша фамилия?» – спрашиваю я. «Громов». – «Громов! вы единственный и неповторимый», – сказал я. И все засмеялись и чему-то обрадовались. Поняли.

Это было достижение, но чего оно мне стоило!

Простая бывалая радость от своих личных успехов неприлична. Но она входит в состав творчества, и только у ребят с парным молоком на губах совпадает просто с успехом на литературном базаре.

Моя первобытная черта: если чем-нибудь человек мне неприятен, я его боюсь и всюду стараюсь от него утекать. Чего я боюсь? Наверно, чтобы не сцепиться с ним. Точно так же замечаю у Жальки; например, она боится маленькой черной сучки только за то, что та нападает и является необходимость ее укусить. Жалька ненавидит войну и ограничивается самозащитой.

Сегодная Жалька, чтобы не укусить раздражительную черную сучку, стала боком к ней, как стена, и подняла шерсть. Сучка умолкла. И так они долго стояли. Чтобы выйти из положения, сучка вообразила фикцию и стала брехать по дальнему раз, два и залилась. Тут и Жалька за ней.

Нам кажется, что в человеке историческом поведение определяется сознанием после самого поступка и что на этом пути поведение может быть только воображаемое, а не реальное. Может быть, оно так и есть в истории.

Но мы берем не историю, а творчество во всем его объеме (на войне, на заводе, у художника) и покажем, что всякое настоящее творчество определяется поведением, это значит, гармоническим сочетанием сознания и жизненного действия.

Поступок человека бывает обыкновенно (не хочу говорить, что всегда) раньше сознания, но поступки без участия сознания не могут сложиться в поведение.

В рассказе «Жень-шень» я хотел дать поступок, подчиненный сознанию (не схватил за копытце). И тем самым определилось какое-то поведение на фоне аскетизма и страдания.

Теперь я хотел бы дать поведение человека в том, что в момент рождения сознания у героя рождается и действие. Таких героев мы видим на войне, и, может быть, настоящий художник в своем творчестве именно этим и определяется: рождение поступка в одновременном сочетании сознания и действия, и что в этом и есть творческое поведение.

Биографически мне надо свою жизнь разделить на две половины: первая под знаменем Инны («Кащеева цепь»), и эта половина вполне удовлетворительно показана в «Жень-шене». Вторая половина – в приходе Л., определяющей собой момент воплощения, то есть, вышеназванного одновременного сочетания сознания и жизненного действия.

В моем же личном опыте страдания от утраты Инны было однажды так: я записал себе, что творчество словесное явилось мне как великое счастье и что в нем я должен избежать тех ошибок, какие были у меня с невестой, что эту «невесту» я в этот раз не упущу. Так было записано, и дальнейшая цепь поступков привела ко мне Л., и сочетание мое с нею было воистину творческим, гармоническим сочетанием сознания и действия.

Начинаю еще яснее видеть себя как русского Ивана Дурака, и удивляться своему счастью, и понимать – почему я не на руку настоящим счастливцам и хитрецам.

У меня такого ума-расчета, чтобы себе самому было всегда хорошо и выгодно, вовсе нет. Но, если я все-таки существую, и не совсем плохо, это значит, что в народе есть место и таким дуракам.

Были вечером на концерте М. В. Юдиной. Горы летающих золотых звуков, – восхитительная абстракция наших человеческих печалей и радостей.

Ходил заказывать слуховой аппарат. В окошко мне орала барышня.

– Чего, – говорю, – вы кричите?

– Вы же не слышите!

– Нет, я слышу.

И она мне:

– Вы прекрасно слышите, зачем же вам аппарат?

– Хочу слушать в лесу пенье маленьких птичек.

Она вытаращила глаза.

Ночью выпал снег, и рано утром в темноте, лежа в постели, я радостно догадался о том по скребкам дворников и в который раз уже подумал, что в крайнем случае не без удовольствия служил бы дворником.

Женщина знает, что любить – это стоит всей жизни, и оттого боится и бежит. Не стоит догонять ее – так ее не возьмешь: новая женщина цену себе знает.

Если нужно взять ее, то докажи, что за тебя стоит отдать свою жизнь.

Вернуться к молчанию в том смысле, что говорить для себя, а молчать от внимания к другому. Просить молчания, значит, просить внимания к человеку.

Разговор выявляет свое первенство, а внимание рождает друзей. Вот почему разговор серебро, а молчание золото.