Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Если нужно взять ее, то докажи, что за тебя стоит отдать свою жизнь.

Вернуться к молчанию в том смысле, что говорить для себя, а молчать от внимания к другому. Просить молчания, значит, просить внимания к человеку.

Разговор выявляет свое первенство, а внимание рождает друзей. Вот почему разговор серебро, а молчание золото.

«Мед» писался мучительно и долго, но есть надежда что я скоро закончу этот маленький и, оказалось, такой трудный рассказ.

В лесу не в полночь бывает самое темное время, а перед самым светом.

– Как темно! – скажет кто-нибудь.

И другой ему отвечает, поднимая голову:

– Темно? Значит, скоро будет светать.

Конечно, наше время есть и начало чего-то и конец. Хочется войти в начало, но и конца не хочется переживать: пусть оно кончается без меня, я же войду в начало.

Мало того! мне кажется, я рождаюсь, не имея возможности об этом сказать кому-нибудь, и оттого мне хочется на старости, как ребенку, плакать и жаловаться.

Заря сгорает на небе, и ты сам, конечно, сгораешь в заре, и тысячи голосов на заре соединяются вместе, чтобы прославить жизнь и сгореть. Но один голосок, или, скорее, шепоток, не очень согласен гореть вместе со всеми.

Ты, мой друг, не слушай этого злого шепота, радуйся жизни, благодари за нее и сгорай, как и я, вместе со всею зарей!

Художественный талант – это, как всякая способность и даже как всякая сила у людей, возбуждает между собой борьбу за первенство. Есть правильный путь борьбы и роста личностей. Каждый истинный художник не боится этого роста, если он правильный, и думает про себя: «Ладно, если так растет художник, то и я подрасту».

А неправильный рост подавляет и разрушает искусство.

Вот за этим ростом искусства наблюдают особые люди, критики, как сторожа правды.

Пейзаж в литературе обыкновенно играет служебную роль: даже у Тургенева пейзаж – не совсем вольная природа, это что-то вроде дачи для души человека.

Вот отчего картины природы в литературе, пока еще очень редкие, нельзя, как в живописи, называть просто пейзажами.

Всякий может приказать стричь овец под одну гребенку. Хороший хозяин в каждой овечке видит свое, как будто он любит всех, но каждую больше.

Большой навозный с черным отливом жук пустился летать по прямой, развивая большую скорость. С разлету он напоролся на колючую проволоку. Он остался на проволоке, умоляя всеми лапками о помощи. Я снял его и, отпуская, сказал:

– Не летай, дурак, напрямик.

Искренность есть чувство момента преходящего, временного. В этот момент искренний совершил в согласии с моментом ряд поступков, которые для следующего момента будут ложными: искренний лжет.

Читаю взасос Маяковского. Считаю, что поэзия – не главное в его поэмах. Главное то, о чем я пишу каждый день, чтобы день пришпилить к бумаге. Потомки, может быть, и будут ругаться, но дело сделано – день пришпилен.

И это пришитое есть правда, которой, оказалось, служил Маяковский.

Ночью был обрадован доставленной мне рукописью В. Смирнова «Открытие мира». Пишет он так же чисто, как Чехов… Чехов без чеховского пессимизма… Нет, не только: есть и от Л. Толстого немного, вообще чудо как хорошо!

Сегодня справился по телефону: писал учитель из Ярославля, очевидно такой скромный, что не решился рукопись отправить в большой журнал и отдал ее в детский «Дружные ребята».

«Типы» введены в литературу критиками по примеру классификаторов в естественных науках. Но у самих писателей нет никаких типов, и даже наоборот: писатель дает единственное, а критик-публицист превращает его в тип. Но так же и надо: поэт творит идеал-образец, а публицист материализует его в тип.

Не надо типов искать: типов нет, и не нужны они. Надо каждому человеку в его жизненной борьбе находить противника и делать так, чтобы один понимался через другого.

Как художники дают не цвета сами по себе, а их отношения, так и мы людей должны давать не типами, а в отношениях друг ко другу…

Для автора нет типов, есть только личности, из которых читатели должны сделать типы. Так Дон Кихот начинался у Сервантеса какой-нибудь конкретной личностью.

Автор создает личности, а читатели из личностей делают типы.

Так в природе только индивидуальности, а люди их классифицируют.

Чтобы пьесу написать настоящую, надо принять людей так же близко к сердцу, как я принимаю свою природу.

Устойчивое нравственное правило для воспитания детей нам нужно сейчас больше, чем хлеб. Для этого прежде всего нужно вернуть родителей в семью и сделать так, чтобы дело добывания хлеба насущного не разделялось в каждом из нас на две разные книги: для государства – похуже, для себя – «блат».

Шел великан, слушал, склонившись, маленького и улыбался рассказу во всю свою широкую добродушную морду. А когда встречался прохожий, то великан смотрел на него, не снимая улыбки, и тот с удовольствием улыбкой ему отвечал.

Н. – это даже не натуралист, а просто биографист, ограниченный кругом животных. Особенно плохо понимают такие примитивные писатели значение диалога. Они понимают его наивно, как разговор.

Между тем диалог берется для выявления личного начала в повести: такой-то человек может только так вот сказать.

Соответственно с этим и слово в диалоге берется большей частью особенно выразительное, слово-личность. Вместе с тем также сюда входит по возможности интонация, музыкальность речи. Диалог еще не стихотворение, но очень близок к этому роду поэзии.

Маяковский просто стер границу между диалогом и стихотворением. Вот почему натуралистам и биографистам и надо бояться диалога, потому что они работают скелетами слов, в которых уже нет души.

На свой аршин разве можно мерить людей? Но нельзя тоже и чужим аршином смерить себя: как ни прикладывай к себе чужие мерки, все что-то остается такое, чего никак нельзя захватить на вершки.

Премировали доярку путевкой в дом отдыха Академии наук. Деревенская старушка сидит с другими отдыхающими за круглым столом, прислушивается, вдруг засмеется – все делают вид, что не замечают.

Хлеб из рук при еде не оставляет па столе, а вместе с рукой опускает и опять поднимает ко рту. Встретила человека на лестнице, остановилась, растерянно глядит на него, а кошку встретила, обрадовалась: кошка, знакомая тварь!

Спереди гладко тонким слоем волос, будто кожей, обтянутая голова, а назади кулачок. Платья разные надевает из сатина. Но почему-то все одинаковыми кажутся, потому что, наверно, без всяких претензий и фасонов, все на один старушечий фасон, и только цветочки по фону разные.

У древних то, что мы называем теперь «индивидуальностью», называлось «смертными», и «богами» то, что мы теперь называем в человеке – «личностью».

Но надо помнить, что в широкой массе и даже среди философствующих людей индивидуальность и личность есть одно и то же.

Некоторые говорят, что нужно жить для себя, другие учат жить для ближних, а я думаю, каждому следует найти такую точку применения сил, чтобы жизнь для себя сама собой выходила жизнью для ближних, для дальних, для всех.

Да, наверно, так огромное большинство людей и живет для всех под предлогом личного удовлетворения. Особенно это выразительно ясно в отношениях пола, вначале эгоистических до драки с противником, а потом приводящих к жизни для семьи, для общества, для государства.

Велик океан, но в лесу или в пустынном оазисе маленький ручеек совершает не менее великое дело. И маленький ручеек, перебегая по песочку, не ежится, не останавливается перед большим, а, как равный, как брат, весело сливается: сейчас он был ручеек, а вот уже он и сам океан.

Если воздух давить – он твердеет, и нам известно вещество – твердый воздух. Так, если и человека заставить рассчитывать свое время и дорожить свободной минутой, он в эту минуту свободную будет давать совсем новое, чего в мире еще не было.