которой она выбрала пожилого мужа, к тому же у нее будет право, по существующим законам, на половину нажитого вместе состояния. Уж ты поверь мне, сказала моя жена, она очень быстро это поймет — и тогда начнет поглядывать на более молодых мужчин, которые, конечно, что говорить, охотно откроют душу такой женщине, ведь они наверняка будут думать, зная о ее старом муже, что она никогда в жизни не была по-настоящему удовлетворена. Сидя в корчме, перебивая друг друга, они будут спорить, кто первый ее заполучит. Да там, поди, паутину надо сначала снять, скажут они, и будут ржать во все горло, ну а еще будут расхваливать ее грудь. В общем, тогда старому мужу, каким ты станешь, придется покупать всякие подарки, платья, устраивать экзотические поездки, всё для того, чтобы женщина осталась с ним, не судилась бы из-за имущества и из-за детей, чтобы семья сохранялась хотя бы формально. От всей это суеты, от множества всяких задач и программ мужчина в конце концов настолько вымотается, что, надо думать, вздохнет с облегчением, когда придет время ему умирать.
Это все из-за той женщины, сказала моя жена, — хотя той, кого она имела в виду, давно уже не было. Та была пятью годами раньше, когда я еще действительно чувствовал, что нахожусь в том возрасте, о котором говорила моя жена; конечно, она совсем не имела в виду все то хорошее, что, наряду с трудностями, может дать такая новая связь. Например, накал любовного чувства: ведь делать что-то, пускай хотя бы просто дышать, стоит только до тех пор, пока мы на это способны, а я тогда был на это способен. Об этом она не говорила, да и о ребенке, который может родиться, говорила лишь в негативном смысле, как о большой обузе, хотя ребенок — не только куча новых забот, но и единственное оправдание тому, что мы живем на свете, это ей, как учительнице биологии, уж точно надо было знать. Но тогда, когда я мог бы принять решение в пользу ребенка, я не принял его, а женщина не стала больше ждать, так что время ушло окончательно и бесповоротно. Теперь я уже не был в том возрасте, чтобы взвалить на себя такие обязанности. У меня вообще не осталось никакого доверия к жизни, которой я жил, и я не хотел обманывать себя новой фальшивой иллюзией, даже имея в виду, что она закроет передо мной невыносимую близость этой жизни, к которой я утратил доверие.
Нет, сказал я ей, это не из-за нее, это из-за меня. Просто с меня хватит. Я же знаю, это из-за той женщины, сказала она, потому что любой ценой цеплялась за объяснение, которое для нее было понятным, за объяснение, которое позволяет перенести то, что происходит, и лучше указать на него, чем на самое себя или пускай на меня. Да знаю я, продолжала жена, она с тех пор все делает, чтобы мы не оставались вместе. Это вроде запаха горелого жира, который проникает даже в оконные щели… Она все сделает, но не позволит, чтобы нам, она произнесла это особенно четко, хотя между нами уже давным-давно ничего не случалось, — чтобы нам снова было хорошо.
А ведь ее тут в самом деле не стоило бы даже упоминать, у меня давно уже в голове не было ничего, что означало бы ее. Или, может, все-таки оставалось, не знаю. Позже я думал, что конечно же и из-за нее тоже: ведь в том, что я стал таким, каким стал, сыграла роль и та женщина, и то, что о ней, о той женщине, я сказал: нет. Я сказал «нет» той жизни. Тому чувству, которое тогда глубоко пропитало каждую мою клетку, вот ему я сказал: нет. Я не могу судить, что стало бы, скажи я «да»; у меня брезжили только смутные предположения, что это «да» совсем не обязательно означало бы благоприятную для меня перемену, хотя я точно знаю, что предположения эти — тоже следствие моего отрицательного решения. Я сказал «нет», а тот, кто сказал «нет», с той самой минуты заинтересован в том, чтобы все подтверждало это «нет». Он хочет уверить себя в правильности своего «нет», хотя каждый знает: нет никаких решений, есть только жизненные ситуации, которые выглядят как решения. Эти видимости решений — лишь сложившиеся независимо от нашей воли перипетии нашей судьбы, мозг же послушно обосновывает эти перипетии, хотя, случись в жизни другой поворот, мозг так же усердно оправдывал бы и его. Нет правильных и неправильных путей. Качественная характеристика жизненных путей — это субъективное, вытекающее из нашего характера осмысление судьбы, и как бы сильно ни верили мы в свою интуитивную способность правильно видеть вещи, никакой объективной истины в этом видении нет; или, можно сказать и так, именно субъективность эта и есть истина: ведь в нашей жизни что-то происходит, а что есть истина, если не то, что как раз происходит.
В каком-то смысле жена моя была права: все произошло из-за той женщины, которую она называла другой, или последней шлюхой, или просто женщиной. Хотя на это я мог бы возразить, что произошло это именно из-за нее, из-за моей жены: ведь и та женщина появилась потому лишь, что жена была такой. Однако нет смысла искать логику в происходящем, любой иной ход событий мог бы иметь место и выглядеть так же логично. Я ушел, я бросил все, я скинул со своих плеч бремя соответствия вещам и людям, бремя соответствия работодателю. Бремя воли чужой и бремя собственной воли.
Зачем ты явился сюда? Это твоя машина? Или ты взял ее на время в своем офисе, или попросил у отца? Ты не знаешь, где я нахожусь, но я вижу тебя в камере наблюдения. Я знаю, кто ты такой. Я уже несколько лет за тобой слежу. Ты явился сюда, чтобы продолжать ту жизнь, которой жил до сих пор. Нет, я не тот человек, который изменит мир, мир никто изменить неспособен. Я — лишь один из тех, кто способен что-нибудь предпринять против того мира, в котором мы живем. Каждый может сделать непригодным для жизни лишь то место, которое он занимает по праву. И я сделаю, что должен сделать, но не потому, почему делают это арабские террористы или революционеры, которые прячут дремлющую в них агрессию под идеологиями, призывающими вроде бы к спасению мира. Я — не лучше кого бы то ни было, я —
