"Может быть, мы все-таки, понемногу..." - владыка достал плоскую флягу, не то военного, не то спортивного образца. Нет, все-таки спортивного, я подумала, такие берут альпинисты - на восхождение. Муж отказался сдержанно. Я видела, отказ стоил ему усилий. Владыка взглянул, удивляясь.
"Мне работать ночью", - муж объяснил непочтительность. Владыка Николай смотрел озабоченно: "Нет стаканов, у меня нет стаканов..." - он вертел в руке полную флягу. Я подумала, без иподьяконов - беспомощный. Привык, чтобы кем-нибудь повелевать... "Давайте так, - веселые глаза нашли выход, - вы будете из пробки, а я - прямо из... мехов", - он предлагал залихватски. Я засмеялась и махнула рукой. Мы выпили по полному глотку. Темноватая мягкая ткань обволакивала голову. Жидкость показалась густой и острой: согревающей. Он обошелся без помощи иподьяконов, и это показалось мне важным. "Нет, если уж выбирать, мне кажется, - лежащее на уме лезло на язык, - вы больше похожи на Александра Ивановича Введенского". - "Чем же?" В его вопросе я не услышала удивления. Точнее, тень проскользнувшего удивления была короткой: не длиннее полуденной. Казалось, наш разговор начался давно, и я, сидевшая напротив, успела выложить все, что примеривала. "Вы тоже ставите на университетских", темная жидкость, гулявшая в крови, мешала выразить яснее. Муж вышел из дверей и сел рядом. Я чувствовала, как напряглась его икра - ударить. Владыка поднял бровь: я видела, тень его удивления становилась длинной - вечерней. В удивлении сверкнуло удовольствие, вязавшееся с новым спортивным обликом. Теперь он понял. "А почему вы считаете, что я - из них?" Я видела, мы говорим об одном и том же, и оба - без отвращения. "Нет, - я ответила, - нет, так я не считаю, я думаю, что вы, все-таки, из нас. Если - из них, получились бы старые мехи, в которые нельзя..." Плоское лицо проводницы сунулось в дверь: "Так, что тут у нас? Попрошу, попрошу провожающих..." Темная шинелька разночинца, отороченная старым, потертым мехом, выросла за ее спиной. Мы с мужем поднялись. Владыка оглядел весело. Муж вышел первым. Я ступила за ним, но оглянулась. Он стоял в дверях, провожая вежливо. Будь он в облачении, нет, я бы не посмела. Дубленка, распахнутая дорогим мехом, придала мне смелости. Сделав шаг, но не заходя обратно, как будто оставаясь на грани, я заговорила торопливо и тихо, стараясь не шевелить губами: "Я не знаю наверное, но что-то плохое, уполномоченный, против владыки Никодима, они замышляют..." Он слушал недоуменно. В его глазах происходило странное. Странное полоснуло холодом: явственно, словно произнес вслух, я прочитала - неужели эта - из них? "Нет, я качнула головой, отвечая, - нет", - я повторила вслух, для верности. Холодные глаза отходили. Взглянув на мужа, свернувшего в тамбур, владыка кивнул. Если бы не новая, распахнутая мехом дубленка, я подошла бы под благословение.
Провожающие расходились. Переминаясь с ноги на ногу, иподьяконы грели пальцы в рукавах. Замерзшие пальто поводили ватными плечами. Проводница заглядывала вперед, в голову состава, ожидая команды. Неразборчивый женский голос плыл под козырьком перрона последним объявлением. Свысока, сменяя его, вступили первые такты гимна. Окно купе оставалось закрытым. Мужчина, обживавшийся в соседнем, объяснял знаками. Приложив ладонь к уху, он накручивал невидимый телефонный диск.
"Позвоню, позвоню", - девушка, стоявшая рядом со мной, кивала согласно. Она говорила тихо и глухо, словно из глубины пещеры, в которой, объятые любовью, лежали их тела. Состав вздрогнул и замер, как мое сердце. Желтый жезл проводницы восстал к небесам. Темное плыло в моих глазах, видевших другое прощание, похожее на смерть, убирающую навсегда. "Нет, - я думала, - для меня нет надежды, хорошо, что успела предупредить". - Завеса окна раздернулась: открывшееся лицо владыки медленно проплывало мимо. Поровнявшись, он взмахнул рукой. Повинуясь мгновенному порыву, я сложила ладони: правую на левую. Поднятая рука, не отошедшая от прощания, сложилась в благословляющую. Вслед уходящему поезду я поклонилась.
Муж смолчал: мой поклон смешал его планы. Безобразное купейное поведение перекрывалось благословением владыки. Сняв пальто, он вышел на кухню и сел за пустой стол. "Где это ты про Введенского начиталась?" - он поинтересовался ворчливо. Отвернувшись, я наливала чайник. "Ты бы еще карловчан приплела, показать эрудицию, - он не скрыл раздражения. - Пойми, владыка - мой начальник, надо соблюдать такт..." - "При чем здесь эрудиция", - я возражала уныло.
В мыслях я шла по перрону, приближаясь к выходу. Постукивая о стол пустым подстаканником, муж говорил, и Карловацкая, и живцы - одного поля ягоды, и те, и другие отложились от церкви, нет меж ними разницы. "Разница есть, и огромная. Карловчане ненавидели большевиков, обновленцы сотрудничали, - я говорила не задумываясь, машинально, лишь бы возразить, - признавали контроль безбожного государства, обер-прокурора из ГПУ, как его?" - "Тучков, - муж подсказал тихо. - Это все равно, - он говорил угрюмо, зажимая в кулак серебряную ручку, - и те, и другие занялись политикой". Он смотрел непреклонно, в сторону, мимо меня. "Величайшая, роковая ошибка. Нельзя подменять церковную свободу свободой социальной, это - разное, разные вещества, ну, не знаю, химические", - отставив подстаканник, он поднялся и встал в дверях. Я видела, разговор поглощает его. Взявшись руками за косяк, словно искал опоры, он говорил о том, что церковная свобода определяется не внешними условиями существования, а самим строем священных канонов. Свободная церковная жизнедеятельность не подлежит усмотрению человеческому, ее нельзя сочинить, как нельзя изменить предание, восходящее к апостольским временам. "Так было и будет, - голос уходил вверх, как на распевке, прежде чем спеть Разбойника. - Без этого нет великой вселенской церкви, единой в веках!" - "А ее и нет, - я обернулась от стола и отставила чайник, обваренный кипятком, старообрядцы, карловчане, обновленцы, ловко это у вас, что ни раскол заблудшие", - струей крутого кипятка я поливала заварку. Веточки листового чая набухали, всплывая. Муж глядел пристально и прямо. Глаза, налитые вскипающей ненавистью, становились Митиными. Я вздрогнула: он был чужим, а значит, не было у него Митиного права - ненавидеть меня. Странная мысль ударила в голову: если теперь он сделает шаг... Покачивая горячим, словно готовилась плеснуть ему в лицо, я говорила о том, что церковь замалчивает, делает вид, что расколы - случайность. "Проще вообще не упоминать, враги, кто не с нами... Большевизм, ты не находишь?" - "Каждый раскол питается нездоровыми силами внутри церкви. Это - политика, церковь не имеет отношения", - он повторил тихо и упрямо, опуская взгляд. "А Афганистан, когда вы там, с владыкой, отвечаете на сложные вопросы, разве это - не политика?" - "Это - тяжкая необходимость", - он ответил очень спокойно, и я замолчала.
Отвернувшись к плите, я снова шла по платформе. Ватные пальто маячили у выхода. Они думали, никто не обращает внимания, никто не смотрит. Остановившись, я смотрела, как иподьяконы-разночинцы, забывшие благообразие, тузят друг друга, пихают в бока. Наверное, им было холодно и весело, но я, смотревшая пристально, не находила веселья. Я видела: эти, тузящие друг друга, похожи на помощников землемера, которого вызвали в замок, скрытый в темноте и тумане.
Бессонное колесико
Сами по себе они не стоили моих размышлений. Я отлично понимала это, но, тем не менее, возвращалась к последней вокзальной сцене. Неизвестно почему, она казалась мне едва ли не более важной, чем купейный диалог. Молодые прислужники, учинившие легкомысленно-игривую потасовку, которую в ином случае я легко могла списать на их возраст, приходили на память всякий раз, стоило мне вспомнить о владыке Николае. Молодые, одетые в старомодные ватные пальто, были его каждодневным окружением, которое никак не вязалось с его способностью принимать современный, изысканно-спортивный вид. Их глупая потасовка, затеянная на вокзальном перроне, представлялась мне запоздалой и неуместной детскостью, для которой подходит более жесткое слово. В ватном облике хранилось что-то жестокосердное, перешедшее из прошлого века, я вдруг подумала - от социалистов, но самое главное, - и эта странная мысль остановила меня, жестокосердые не бывают солью, на них не может стоять земля.
Я вспомнила, так говорил Митя: об этом жестокосердии. Однажды, в который раз рассуждая о моей аморальности, он обронил фразу о том, что, родись я в прошлом веке, стать бы мне бомбисткой. Он сказал, те знать не знали нравственного чувства, подчиняя жизнь единственно борьбе. "Ты - из их теста". Я помнила его взгляд - короткий, уверенный и осуждающий. "В тебе есть что-то детское, этакая прямолинейная жестокость, умеющая дать оправдание безнравственному, но, вообще говоря, это свойственно вашему поколению. Дай вам волю..." Обвинение было обидным и нелепым: растерявшись, я не сумела возразить достойно. Я только спросила: "А вам?.." И Митя отрезал: "Мы - другие, более сложные. По крайней мере, многие из нас имеют понятие о свободе". Без видимого перехода он заговорил о том, что в двух последних веках - прошлом и нынешнем есть какое-то соответствие, можно проследить по десятилетиям. Он рассуждал, приводя исторические примеры, но тогда я не придала значения. Мне казалось, я и вовсе забыла об этом, но теперь, вспоминая тузящие друг друга фигуры, ни одну из которых я никак не могла заподозрить в склонности к бомбометанию, я не умела отделаться от мысли, что Митя говорил о важном.
