знаю, что твои судьи не лучше тебя.
Но если бы ты мог понять, как страшно становится за ту страну, в которой лучшие люди ее лишены простого, даже скотам доступного чувства брезгливости, если бы ты мог понять, как горько и позорно представить тебя, гения — на коленях пред мерзавцем, гнуснейшим всех мерзавцев Европы.
Июль, до 5 [18], 1911, Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Здесь один из администраторов Художественного театра, — было бы очень хорошо, если б Вы немедля прислали пьесу Тренева, чтоб я мог прочитать ее этому лицу. Пошлите рукопись экспрессом, прошу Вас!
Всего лучшего!
Кланяюсь.
Июль, после 5 [18], 1911, Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Возвращаю рукопись Тренева. Читал, слушателям не понравилась, не увидали — кроме Пистоненки и Багрецова ни одного живого лица, нашли всю пьесу подражательной. О постановке в театре нечего и думать, говорят.
Очень огорчен, но — со многими указаниями критиков был вынужден согласиться.
Всего доброго.
Павлу Максимову, —
сообщили бы отчество,
неловко писать — Павлу.
Получил сейчас Ваше милое, простое письмо, внимательно прочитал, думаю, что понял Ваше настроение, и — очень, очень рад за Вас: Вы хорошо, крепко растете, дай Вам бог ярко расцвести на радость людям, на гордость себе самому.
Письма мои до Вас, сударь, не доходят, это факт: одно из них возвращено мне «за неотысканием адресата» — очевидно, как раз в эту пору Вы странствовали на Святые горы. Два письма — пропали. Сие посылаю с обратной распиской, для верности.
Хочется сказать Вам много хорошего, а сумею ли — не знаю. Юношеская Ваша грусть — дело прекрасное, дорожите ею, она плодотворна. И любовь Ваша да будет чиста, пусть будет немножко грустной, даже—неудачной, но — чистой.
В половом отношении — берегите себя, не расходуйтесь очень-то, а то и себя самого ограбите, да и женщину, кою Вам суждено полюбить, — тоже обворуете.
Главное — себя берегите, ибо любовь Вас ждет крепким, чистым, удивленным пред нею до слез, до безумия, до бурной радости. Если говорить о богослужении — так это любовь к женщине и ничто другое. Болванам, которые кричат о рабстве человека, интересах рода, роковой силе инстинкта и прочее, — не верьте, это импотенты и трусы. Наиболее талантливые из них немец Шопенгауэр и еврей Веннингер — это, конечно, не болваны, да, но — один из них желал все объяснить и, как все люди, желающие этого, запутался в своих мыслях, завел себя в темный угол; а другой — ненормален и чем-то насмерть обижен был. Ненормален, ибо еврей, отрицающий продолжение рода, еврей-мизантроп — нелепица, искажение, шестой палец на руке.
Живите с природой, что Вам доступно, и думайте об одной удивительной девушке, что Вам даст множество счастливых мыслей, творческих чувств и что спасет Вас от многих опасностей, а также от грязи, столь обильной на человечьем пути и зло подстерегающей каждого из нас.
Читайте, учитесь и — пробуйте писать, пора, как раз время. А будете писать — думайте о ней, хотя бы ее и не было, и о превосходных людях, которым Вы — тоже превосходнейший человек — искренно и просто-просто, и очень задушевно рассказываете о том, что известно только Вам, что необходимо узнать и ей и всем им — понимаете? Необходимо, когда думаете писать, представить себя самого очень хорошим человеком, а тех, для кого пишете, — тоже чудеснейшими людьми, коих Вы уважаете и которые с полуслова поймут Вас.
Главное же — просто, как Чехов в языке, как Гамсун, — без кокетства, без вывертов, вот так, как последнее Ваше письмо ко мне, например.
Вышлю Вам книг: Гамсуна и свои: «Город[ок] Окуров», «Кожемякина», — последнюю повесть, прошу, почитайте внимательно, может быть, она кое-что интересное скажет Вам.
Открытку со Святых гор получил и узнал на ней место, где купался лет двадцать тому назад, деревья, под которыми сидел. В ту пору я был Ваших лет, разве немного старше, и был очень смешон, как вспоминаю.
И Вы не бойтесь быть смешным, а на людей, коли станут улыбаться и зубы скалить над Вами, — не обижайтесь, не надо. Вы — парень богатый и можете заплатить за все худое — добром. Терпению — не поучаю, сопротивление советую, но — по возможности — мягкое, непоколебимое, хотя и гибкое.
Будьте здоровы, будьте бодры.
Вот попробуйте-ка, напишите, как Вы шли в Св[ятые] горы, кого встретили дорогой, что больше всего задело при встречах, какие пятна наиболее сохранились в памяти и т. д. — всё, весь поход.
И пришлите мне посмотреть.
Всего хорошего, всего доброго!
Между 20 июля и 1 августа.
[2 и 14 августа] 1911, Капри
И люблю и уважаю я тебя не меньше, чем всегда любил и уважал; знаю я, что в душе — ты честный человек, к холопству — не способен, но ты нелепый русский человек и — много раз я говорил тебе это! — не знаешь своей настоящей цены, великой цены.
Нестерпимо, до слез больно мне за тебя, много думаю — как бы помочь, чем? И не вижу, чувствую себя бессильным.
Не умно ты сделал, что сразу же после этой истории не поехал ко мне или не объяснил условий, при коих она разыгралась, — знай я все с твоих слов, — веря тебе, я бы что-нибудь сделал, чтоб заткнуть пасти твоих суден.
А теперь — придется выжидать время. Твоего приезда сюда я бы желал и очень, но—здесь масса русских. Я с ними в недобрых отношениях, и они не преминут устроить скандал тебе, чтоб — кстати уж! — и меня уколоть. Кроме здешних, еще каждую неделю бывают экскурсанты из России, караванами человек по 50, — народ дикий и нахальный.
А видеться нам — нужно. Погоди несколько, я напишу тебе, когда и как мы можем встретиться без шума и скандала, теперь же — скандал вновь поднялся бы. Ведь так приятно ударить меня — тобою, тебя — мною. Все живут напоказ, и каждому ужасно хочется показать себя честным человеком, — это верный признак внутренней бесчестности.
До свиданья, Федор Иванович, будь здоров и не особенно сокрушайся — пройдет!
