жгло.
– Но, чтобы прояснить случившееся, – это был просто несчастный случай? События просто вышли из-под контроля? – уточнил Джейк Джексон, кивая.
– Это был несчастный случай, – подтвердила я. – Все просто вышло из-под контроля.
– А Эшли И? Что ты чувствуешь по отношению к ней? Если уж быть беспощадно-честными.
– Эшли И – сука, и я рада, что она в больнице.
– Почему ты ее так не любишь?
– Она украла мое время, а теперь вы крадете мое время, так что просто скажите мне, сколько сейчас времени, мать вашу, – сказала я, чувствуя, как горячие слезы текут по моим щекам. Затем сорвала свой микрофон и извернулась, чтобы добраться до остальной сбруи. – Снимите с меня это чертово дерьмо!
Джейк Джексон прищурился в сторону камер.
– Сколько сейчас времени?
– Три часа тридцать четыре минуты, – отозвался кто-то.
Джейк Джексон сжал мое колено.
– Не унывай, – сказал он. – У тебя все будет хорошо. Это все окупится. – Он протянул мне бумажный платочек. – Посмотри на светлую сторону: двое выбыли, четверо остались.
– Двое выбыли, четверо остались, – повторила я.
Но это все равно было неправдой, потому что Эшли И не выбыла: она вернулась назад, приковыляла с перевязанной рукой и прощением в сердце – как раз вовремя, чтобы попасть на сказочные свидания с ночевкой, проходящие в Италии.
Примерно в это время Селони начала шептать, тихо и горестно:
– Что это за дикая любовная история?
* * *
– А по телику показывали по-другому, – замечает Руби.
– Хана вовсе не заботилась о твоих интересах, – говорит Рэйна.
Эшли поднимает взгляд, сверкнув глазами.
– Ну и что? Что такое вообще мои интересы? Разве не в моих интересах быть счастливой? Может быть, ты тоже не заботишься о моих интересах… – Она рефлекторно смотрит на свое кольцо, ее рука по-прежнему прижата к груди, словно сломанное крыло.
– Что значит для тебя это кольцо? – спрашивает Уилл.
– Оно значит, что я получила именно то, чего хотела, – шипит Эшли. – А что насчет вас всех? Вы считаете это кольцо глупым? Что ж, – продолжает она, указывая на Бернис, – я считаю, что твоя мебель – отвратительная и мертвая. – Указывает на Руби. – А твоя шуба супер-экстра-кошмарная, целиком и полностью. – Указывает на Рэйну и Гретель. – И могу поклясться, вы обе тоже ухитрились вляпаться во что-то и теперь тащите это за собой.
Все отводят взгляды. В комнате повисает молчание.
– Твоя рука все еще болит? – спрашивает Рэйна. Эшли кивает. – Можно я взгляну?
Она осторожно надавливает на предплечье Эшли, успокаивающим тоном задавая вопросы:
– Что ты чувствуешь? А здесь?
– Ты медсестра? – спрашивает Эшли.
– Я мать, – отвечает Рэйна. – Наверняка тебе больно, но, мне кажется, это просто ушиб. Конечно, я не профессионал…
– На самом деле, я не хотела сделать тебе больно, – говорит Руби. – Я имею в виду физически.
– Просто во время состязания события вышли из-под контроля, – фыркает Эшли.
– Знаешь, – серьезно произносит Гретель, – если ты нашла кого-то, кого ты любишь, и кто любит тебя в ответ, может быть, оно того стоило. Кто мы такие, чтобы судить?
– Именно, – подтверждает Эшли. – Кто вы такие, чтобы судить? Я имею в виду, если любовь не стоит того, чтобы за нее бороться… – Она умолкает, потом пытается начать заново: – Это все часть процесса… Не считая того, что бывает, когда процесс заканчивается, понимаете? Когда наступает стадия «и с тех пор», на которой не бывает ничего, кроме счастья?
* * *
Если б мы никогда не покинули Италию, если б мы никогда не вернулись к реальной жизни, может быть, все было бы в порядке.
Реальная жизнь и шоу не были синхронизированы, шоу типа как отставало на несколько недель. Брэндон улетел обратно в Нью-Йорк на интервью, а я осталась в Италии, чтобы не светить, чем закончится шоу. Я снова была одна в отеле – ни интернета, ни радио, ни телефона. Я даже не могла смотреть шоу, потому что «Избранницу» в Италии не показывали.
Жизнь в этом отеле по ощущениям была так похожа на самое начало, как будто все, что произошло за это время, было сном. Это было вроде того, как иногда я приезжала на работу в магазин и не могла вспомнить адрес, или как я смотрела на свой телефон, а потом поднимала глаза, и время сливалось в сплошную размытую полосу уроков по макияжу, котят и людей, спотыкающихся о разные вещи.
Но на самом деле все было не так. Я даже в душ ходила одетой на тот случай, если за мной по-прежнему следят камеры, потому что я все еще должна была соблюдать контракт и не была уверена в том, что это значит. Вдобавок в моем чемодане было спрятано помолвочное кольцо – и это, конечно, было круто, – и из моих колен выпадали крошечные крупицы стекла. Плюс Хана больше не приходила. Она занималась съемками «Круиза в поисках Единственной», который, по сути, был тем же самым, что и «Избранница», но на круизном судне, и людей там было занято больше.
Я прибыла в Нью-Йорк всего через час после того, как финал вышел в эфир, чтобы доехать до дома Брэндона перед тем, как мы выступим в утреннем шоу уже как пара.
Сидя на заднем сиденье такси, я пыталась наслаждаться огнями города – до этого я была в Нью-Йорке всего один раз. Было два часа ночи, но спать совершенно не хотелось. Я не знала, перееду ли я к Брэндону насовсем или останусь всего на несколько месяцев, чтобы давать интервью и все такое. Я продолжала рисовать его себе так, как я его визуализировала, – размытой фигурой в костюме. Мне приходилось складывать его лицо, воображая каждую черту отдельно, словно на полицейском фотороботе.
Мы подъехали к многоквартирному зданию из бурого кирпича в Бруклине; по переднему фасаду дома зигзагами тянулась пожарная лестница. Когда Брэндон говорил, что живет в Нью-Йорке, я воображала его в пентхаусе на Манхэттене, с гладкими черными стойками и душем-водопадом. Но любовь, конечно, не зависит от денег – просто вот такая картинка мне рисовалась.
Я позвонила в домофон, он в ответ зажужжал, я позвонила снова, и он снова зажужжал, и наконец мрачный голос произнес:
– Вы должны открыть дверь.
Я подождала в холодном подъезде, выложенном плиткой, но Брэндон не спустился, чтобы встретить меня. Я волоком потащила свой чемодан к лифту.
Человек, открывший мне дверь квартиры, был одет в спортивные штаны и мятую белую майку. Его лицо совсем не было ярким, его пересекали странные тени. Волосы у него были блестящими – не сияющими, как у Брэндона, а жирными.
