меня долгим взглядом, потом повернулась к бабуле, которая как раз достала из холодильника два контейнера с сабзи.
– Только то, что люди подчас умеют удивить, – сказала она, поставила сабзи на стол и положила руку бабушке на плечо. – И что порой нам остается лишь довериться им и надеяться, что в конце концов все будет хорошо.
На кухню заглянула мама.
– Стивен позвонил. Его самолет только что приземлился.
– Мы тут сами справимся. Поезжай за ним, – сказала бабушка.
– Спасибо. Тогда увидимся дома?
– Конечно.
Мама поцеловала меня.
– Я возьму Лале с собой, а то она уже с ног валится.
– Хорошо. Люблю тебя.
– И я тебя.
Сумки с едой мы с Лэндоном погрузили в багажник бабулиной «камри».
– Заглянешь к нам? – спросил я.
– Сегодня не могу.
– Понятно.
– С тобой все будет хорошо?
– Да.
Лэндон сжал мою руку.
– Мне кажется, сейчас тебе лучше побыть с семьей.
Бабуля включила радио, но убавила звук до минимума. Низкий меланхоличный голос диктора, который неразборчиво бубнил новости, действовал успокаивающе.
Лэндон посмотрел на меня и грустно улыбнулся.
А потом положил руку мне на ногу, близко к внутренней стороне бедра.
Я уставился на его пальцы, белевшие на гладкой серой ткани моих брюк. Мизинец скользил по шву: туда-сюда, туда-сюда.
У меня вспыхнули уши.
А внутри снова заворочалось гадкое чувство.
Я хотел сказать Лэндону, чтобы он прекратил, но не мог.
Он ведь был так терпелив со мной сегодня, а значит, я тоже должен проявить терпение.
Но я не хотел, чтобы у меня случилась эрекция на заднем сиденье бабулиной машины.
Так что я осторожно убрал руку Лэндона с моей ноги и переплел с ним пальцы.
Лэндон покосился на меня так, словно был слегка раздосадован.
Или разочарован.
И гадкое чувство опять напомнило о себе. Я словно хотел, чтобы Лэндон оставил меня в покое.
Это ведь нормально.
Так?
Даже с учетом того, что сначала мы закончили наводить порядок в Персидском культурном центре и подбросили Лэндона до дома, мы все равно вернулись раньше мамы с папой.
Я включил чайник, задав температуру семьдесят четыре градуса, чтобы заварить лунцзин, и пошел к себе в комнату, чтобы снять Персидский Повседневный Наряд.
Я до сих пор ощущал странное покалывание там, где в опасной близости от моего пениса лежала рука Лэндона.
Внизу прогремела гаражная дверь. Я покачал головой, переоделся в чистое белье и спортивные штаны.
И выждал минуту, прежде чем спуститься вниз.
Мама стояла у двери – держала ее открытой для папы. Она что-то сказала ему негромко, а он рассмеялся, прошептал что-то в ответ ей на ухо и наконец заметил меня.
– А вот и ты. – Папа заключил меня в Объятия Двенадцатого Уровня.
Не помню, когда в последний раз папа обнимал меня так крепко и так долго. Его борода щекотала мне щеки. Она переросла колючую фазу и стала если не мягкой, то хотя бы терпимой.
Раньше папа никогда не носил бороду. Она была темнее его песочных волос, почти светло-коричневой, и неровной в уголках рта.
Я почувствовал на щеках что-то мокрое, но ничего не сказал.
Я просто не знал как. Вместо этого я пробормотал:
– Как же я рад, что ты приехал, – и обнял папу так сильно, как только мог, едва его не задушив. Папа похлопал меня по спине и, задержав руку на затылке, поцеловал в лоб.
– Простите, что опоздал.
– Ничего. Главное, что все-таки приехал.
Мама с папой зашли в дом; Лале следовала за ними по пятам, на ходу рассказывая папе обо всем, что он пропустил, включая – цитирую – «мико прогрессии мисс Хоун».
Папа озадаченно поглядел на маму, потом на меня.
– Микроагрессию, – шепотом объяснил я и выскользнул в гараж, чтобы забрать папин чемодан из машины.
Пришлось попотеть: чемодан зацепился за резиновую кромку багажника и упорно отказывался вылезать. Обычно папа укладывал вещи очень аккуратно, но в этот раз чемодан распух, словно он побросал все кое-как и утрамбовал вместо того, чтобы сложить ровными рядами.
Поставив громоздкий чемодан на колесики, я достал второй, поменьше, а потом поднял кожаную сумку для документов с логотипом «Келлнер и Ньютон» с коврика перед пассажирским сиденьем.
– Ты голоден? – спросила у отца мама. – У нас там осталось немного кебабов.
«Немного» было, мягко говоря, преуменьшением.
Еды, которую мы привезли из Культурного центра, хватило бы на то, чтобы накормить целую сборную Чейпел-Хилл по соккеру.
– Давай садись. – Мама чуть ли не силой усадила папу за стол. Лале забралась на стул рядом с ним и продолжила рассказывать о школе.
Вода нагрелась до нужной температуры, я заварил чай и понес чемодан наверх.
Мама пошла за мной.
– Спасибо, милый.
– Не за что.
– Оставь здесь. Я заберу вещи в стирку.
– Хорошо.
Я приткнул чемодан в угол возле кладовки. Мама расстегнула его и начала вытаскивать папину одежду.
Как я и думал, скомканные вещи лежали вперемешку с обувью, которую папа, вопреки обыкновению, даже не убрал в тканевые мешочки.
Мама вздохнула так тихо, что я решил – мне почудилось.
Я подумал о том, что это не первый депрессивный эпизод Стивена Келлнера, с которым ей приходится иметь дело.
И не первый мой.
Я подумал о том, что сейчас мама вдобавок ко всему скорбит по своему отцу. И спросил:
– Хочешь чаю?
– Да, пожалуйста.
– Сейчас принесу.
Пока папа ел кебаб, со второго этажа спустились бабушки. Они тоже сменили свой вариант Персидского Повседневного Наряда на уютные спортивные костюмы, хотя волосы бабуля распускать не стала.
– Не вставай, – сказала бабушка, но папа не послушался: вылез из-за стола и поцеловал ее и бабулю в щеку.
– Тебе не мешало бы побриться, – заметила бабуля.
Папа в ответ пожал плечами и вернулся к ужину.
На кухне повисло молчание, до того хрупкое, тронь – и треснет, как сухая ветка.
– Как там в Калифорнии? – спросил я.
– Дел невпроворот, – сказал папа.
– Когда тебе нужно возвращаться?
Папа вздохнул.
– В понедельник.
– По крайней мере, там тепло, – сказала бабушка.
Бабуля кивнула, но ничего не добавила – только стояла и разглядывала папу, поджав губы.
Молчание вернулось. Есть у него такая привычка – возвращаться снова и снова.
– Кто-нибудь еще хочет чаю?
– Я хочу. – Бабуля перевела взгляд с бабушки на папу. – Стивен, у тебя точно все в порядке?
– Точно.
– Хорошо.
Бабушка положила руку папе на плечо.
– Выглядишь усталым.
– Мам, я правда в порядке. – Папа улыбнулся, но только губами, глаз улыбка не коснулась.
Что происходит?
Я чувствовал подспудное напряжение, но не мог понять, в чем его причина, и потому сделал то, что делал всегда в таких случаях: налил себе еще
