расстроенное. Но где-то на каких-то октавах еще можно было извлечь красивые звуки. Она садилась на табурет и начинала наигрывать. И тогда сон памяти вновь оживал в ней. Она видела себя тринадцатилетней девочкой в своей угловой комнатке, хрустальная вазочка, сияющая отсветами вечернего теплого света, стояла на крышке фортепиано. Тонкие пальцы спокойно и ловко — не вдохновенно — проигрывали фугу — так ловко, что она могла уже без запинки проиграть весь урок. Окно за спиной распахнуто в теплый сентябрь, занавеси и тюль широко раздвинуты, и она уже ждет и чувствует спиной, что сейчас, как и в предыдущие несколько дней, раздастся тот завораживающий цокающий звук — будто пробивающаяся из толщи прошлого, из средневековья, в ее старательную игру и в те механические звуки маленького городка, в урчание грузовика, в отдаленный визг пилорамы, вплеталась поступь подков. Нина еще больше напрягалась, спина и затылок твердели, и она теперь играла из последних сил, будто на экзамене. Она знала, кто остановился на улице и украдкой заглядывает в комнату, меж занавесей и тюлем, которые она специально вот так широко раздвинула, чтобы можно было заглянуть и увидеть ее, тринадцатилетнюю девочку, так красиво научившуюся извлекать звуки из старого фортепиано. Наконец она не выдерживала, делала ошибку, прыскала и оборачивалась, видя темную кудрявую голову парнишки. Он моментально краснел, отводил глаза, но сквозь внезапно поразивший его стыд все-таки говорил залихватским голосом: «Н-но! Пшла!..» — и характерно чмокал губами. Кляча под ним не очень бодро начинала шествовать, парнишка отодвигался из поля зрения, и цоканье постепенно таяло, низводясь в безвкусную скороговорку: последнюю в городке лошадку, на которой развозили хлеб по магазинам, пустили на колбасу, конюшню снесли, старого возницу отправили на пенсию, а его внука, имени которого она так и не узнала, той же осенью забрали в армию.
Память не хранила ничего дурного, она трансформировала даже пожар, на котором сгорело три человека, увиденный однажды Ниной, во что-то бутафорское и фантастическое. Или такой особенной была ее персональная память? А может быть, любая память — это сито жизни и счастья? Однажды Нина прошла створками июльского теплого ливня и оказалась в будущем. Из своего городка она уехала, едва ей исполнилось семнадцать. Она это число «17» вычертила пальцем на отпотевшем окне автобуса. А по ту сторону окна, в мути дождя, стояли ее старики под большим зонтом, жавшись друг к другу, прячась в свой маленький сухой мирок: уже чрезмерно тяжелый, старый, сутулый отец в своем сильно обмятом темном костюме, шарфе и шляпе — ему оставалось жить от той минуты два с небольшим года, и почти под мышкой у него, почти с головой укрытая его заботливым слабеющим крылом, — маленькая худенькая совсем седая мама в длинном сером платье.
Автобус тронулся, ливень стал еще плотнее, детство закончилось.
Полтора года пугливого натужного шествия по известной дорожке приличий: филфак, читальный зал, драмтеатр, филармония, выставочный зал, несколько музеев, на заедку — комната в общежитии с двумя недокучливыми соседками, с которыми можно было провести малоозвученный читательский вечер в кругу настольных ламп — за крепкой дверью на крепком замке, который лично установил один из папаш, приезжавший навестить дочку из дальнего района. В каждом студенческом общежитии бывает несколько подобных комнат, которые «от греха подальше» обходятся стороной чуть пьяноватым и чуть обкуренным развеселым студенческим народцем.
Нина это пограничье между собой и внешним миром чувствовала со страхом — не то что боялась переступить границу, а даже не представляла себе, что может выбраться из своих рамок. Вот она идет по вечернему проспекту, потрясенная обилием ночного света — свет подвижен, словно сияющая бегущая вода: наплывают-летят фары, стремятся строчки рекламы и твое собственное смещение в пространстве приводит к смещению всех тысяч световых всплесков. Ночь овеяна светом. Такого не было в ее родном приглушенно-мерцающем тусклом городке с пятью ночными фонарями на главной улочке. Обок — огни в окнах — замкнутые миры людей. Глаза невольно заглядывают в отражения чужой жизни в неплотно задернутых шторах: шикарная люстра, уголок ковра, добротный шкаф, и вдруг — наплывающий на шторы человеческий силуэт. Город был рассыпан в уюте квартир, но и рассыпанный, он сливался в одно общее, грандиозное и запредельное, не доступное для нее. Она себе казалась маленькой, беспомощной, провинциальной. Так она чувствовала и говорила себе, что хочет любить этот город, но еще не знала, что это такое — любовь к большому городу и вообще возможна ли такая любовь. Так что ничего, кроме страха, долгое время не испытывала к нему.
И смотреть на себя она стала как-то иначе. Стала стесняться своего подросткового вида, своих тонких запястий-хворостинок, тонких ног, лица, которым была немного похожа на казашку — совсем мамино лицо с ее высокими и широкими скулами, с темными чуть раскосыми глазами и густыми бровями. И не понимала, что по-особому очаровательна, что в ней разлита мягкость и нежность, что юноши на улице или на факультете посматривают на нее вовсе не с насмешкой. По ночам могла ни с того ни с сего заплакать — вдруг молча начинала лить слезы. Отчего — сама не знала.
Тому буйному зрелому цветению, готовому распуститься в ней, не хватало некоторого антуража, каких-то сущих мелочей, вроде дня рождения однокурсницы, небольшой страстно-веселой компании с двумя гитарами и нескольких фужеров «сухого» — почти компота. Так что ее совратили в течение всего пары часов. И никаких силков, ведь силки ставят на дичь, а какой же дичью была она, если ее вдруг захлестнуло такое веселье! Понятно, что она оказалась в постели вовсе не с тем белобрысым мальчиком-однокурсником из другой группы, с которым обменивались улыбками и даже несколько раз говорили в коридоре, когда пересекались лекции, говорили совсем уж о какой-то чепухе — «А ты читала?.. — А ты читал?..» — и от которого ожидалось что-нибудь потрясающее: возможно приглашение в кино или парк… А оказалась она обвитой мощными волосатыми щупальцами мужика Лени, студента-долгожителя, которому было под тридцать. Волосатая грудь, щетина, мужицкие скулы, суровость, грубый загар и запах пахаря. Две недели подряд она за этим Леней шла по первому его зову. Он заглядывал к ней в комнату и говорил:
— Пойдем, Нинок, погуляем?
Она молча закрывала учебники, выключала настольную лампу, вставала и шла за ним. И только пожимала неопределенно плечиком в ответ на возмущение соседок:
— Нин, ты чего, ты с кем связалась!
Их гулянье сводилось к поиску свободной комнаты.
Ее обволакивала жуткая, душная, сладкая истома, она упивалась его грубостью, его едким
